И осталась часть речи, брошенная им,
не часть речи даже, а лишь словотоки,
которыми был он врачуем и столь же раним.
О, сколько же было никчемной мороки
с ним!
С этим картавым телом, тщедушного забияки,
выскальзывающего из ладоней Родины обмылком.
И – как говорил – обрывком бумаги собаки
поперек проносились. В воздухе стылом –
запах драки.
Он был казуистом. И этим все сказано.
Изворотлив как змий, словоблуден и темен.
А то, что велик – так это никем не доказано.
Просто, других был чуть менее скромен –
и ничего, кроме
этих вот самых словес, словопотоков жутких.
Но – Господи, нас прости! – читаем,
пытаемся выплыть, остаться живыми, не захлебнуться –
и снова за дозой смертельной ныряем.
С краю
березы, ели, мексиканские пирамиды,
тщета забот и суета дорог, которые навсегда.
Обрывки, осколки, заплывшие плесенью виды –
и небо на нотные станы линовано провода-
ми, ре, до – это вода
каплями срывается вниз.
В принципе ничего не изменилось:
словотоки смывают все то, что оставила жизнь,
надеясь на что-то, возможно, на Божию милость –
на Божию малость
и милость.
Пепел
А мне уже не разгадать любви загадок и в серый пепел не собрать моих тетрадок, где не стихи еще – стишки – пунктиры, вешки. И достаются мне вершки в погонной спешке. И достаются паруса и длинный список, который кто-то мне читал под вкус ирисок. И белый снег – белее нет! – на спящей Волге, а по нему, петляя след, бежали волки мне предназначенной судьбы. «Ай-да за нами! Туда, где сладок вкус борьбы, где с кровью знамя из боя вынесешь, малец, и станешь мужем…»
А чаевничал чабрец и был простужен, и теплым горло шарфовал, всего боялся и шифровал, и рифмовал, и ошибался…
Простите, волки-стервецы, мои причуды! Виновны матери-отцы, стихи, простуды – виновны все, кто пеленал мои сомненья. А я был тих, труслив и мал, как в детстве Ленин.
А я салазки не любил, боясь разбиться.
И что теперь?
Добрел, дожил…
Но пепел снится.
Взлетная полоса. Июнь, 22
Небесные пилоны серым светом
наполнены в мерцающем дожде
июня. (Друг мой милый, где ты?)
Пространство одинаково – нигде
не зацепиться суетному взору
за призрачный обрывок синевы.
Из ящика открытого Пандоры
все то, что важно отобрали вы,
удачливые, скорые на руку,
прибрали лучшее (спасибо за науку),
оставив мне пустышки, побрякушки,
как коробок от спичек на опушке.
По взлетной полосе кочует дождь,
меняя направление движения
туда, где ты вчера еще живешь,
сегодня – нет. Печальное скольжение
противотуманных фар авто-
бусов, везущих к самолетам.
Все – до черты. А что там за чертой?
Работа, встречи, новые заботы
и старые, которым несть числа,
хоть куча их травою поросла
иных событий. Я не говорю –
мне не с кем. Да и было б – нет охоты.
Так, мыслями дождливыми сорю,
не пробуя их разместить по сотам,
Пока одна случайная – одна! –
не прозвенит как тонкая струна
отдельной каплей, чистой и щемящей,
о призрачности мирного покоя,
который мы живущие обрящем,
пройдя рубеж «Июнь, двадцать второе».
Остров Успокоения
По месиву проснувшегося мая, вдоль зелени, израненной дождем, я покидал пределы снов и края, в котором мы, казалось нам, живем, едим и пьем, ругаемся лениво и не лениво, и, забыв слова, зовем «эй! эй!» своих детей сопливых…
О, где же вы, удачи острова, которые встречались нам в эпоху всезнанья истин, после всех побед нам выпавших? Неблизкая дорога от Трои к дому через много лет легла пред нами. Взмах руки до Бога, но взмах руки – и Бога больше нет.
(Будь прокляты потуги Менелая: призвать к ответу ту, что не желает любить назначенное родовой судьбой! А впрочем … сами вышли на разбой с желанием добычи и наживы – легко, как в детстве до пяти считать. А вышло – эвон как!..)
Пером марать осталось полотно белее снега. Сто раз меняя альфу на омегу – и снова сто один, сто два … сто пять – себя считать и в строчках повторять, чтоб не забыть, откуда и зачем сюда заброшен волею небесной. Великий воин – странник бесполезный.
Но приключился май. Зацвел каштан. И опустел забвения стакан. Натянутой струной дрожит аорта, с ослепших глаз спадает пелена – царица наливает нам вина и гонит в хлев, где тьма и воздух спертый – один на всех.
И это мы, поправшие троянцев?! Приведщие обманного коня к вратам Троянским? Покарай меня! Лиши ума, дай умереть от пьянства! Но, громовержец, прародитель мой, за что солдата сделал ты свиньей?!
Смердит вокруг … И, значит, я не смерд, коль не хочу принять такую смерть. Я снова выползаю на дорогу, и – поднимаюсь на грядущий свет, где говорят, что больше Бога нет, но взмах руки – и обретаю Бога.
Прощай царица – сытный хлев, тепло, уют навозной кучи и привычек. Расти свиней, корми пернатых птичек. Нас с Богом снова намертво свело скупое время, впрыснутое в май. Нам некогда. Дорога ждет. Прощай.