Актеры собрались на кинопробы.
Сюжет такой: две бабушки Яги
Ивана делят для своей утробы.
Иван же – хоть и связанный дурак –
заигрывает с каждою из бабок.
Одну зовет за ближний буерак.
Другую на неближние ухабы.
Короче, чушь полнейшая и вздор.
Но дело в том, что классный режиссер.
Не просто классный – супер, высота,
величина, божественное имя.
Чуть под усами приоткрыл уста
и цедит мысли – делится своими.
Икнет – все: «Ах!». Чихнет – все : «Быть беде!».
Взмахнет рукой – и сердце обмирает
у ассистенши, что за ним везде
таскается и крохи подбирает.
Позвали первого. Осанистый Иван –
актер маститый, балован и важен.
Отговорил как сонный истукан,
не слишком-то вникая в эту лажу.
В конце концов, он сделал честь
тем, что играть Ивана согласился.
Но режиссер, свою имея спесь,
вестись не стал. Контракт не заключился.
Актер надутей, чем воздушный шар,
ушел, не расплескав актерский дар.
Второй, вертлявый, ушлый, пробивной,
частил словами, дергался, елозил,
И режиссер подумал: «Боже мой!
Какая у него в заду заноза!
Того гляди протрет нам реквизит.
Директор мне потом проест печенку".
А вслух сказал: «Спасибо за визит» -
и шоколадку дал как малому ребенку.
Вертлявый кланялся раз может пятьдесят
и убрался, не поднимая взгляд.
Зато уж третий – точно Дон Жуан:
ужимки, борода, манеры, попа.
А улыбнется – чистый пармезан.
Что говорить! Америка-Европа!
Он только что покинул Голливуд
отснявшись пять минут в заштатной роли
и временно, пока не позовут,
был на мели, вернее, на приколе
у собственной нужды, поскольку все,
что нажил, проорав две русских фразы,
спустил в кабацкой ветреной Москве,
нажив в добавок легкую заразу.
«Однако, здесь у нас не Диснейленд,
и в самый пик товарозамещенья
такой «игрун» не попадает в тренд.
Короче, миль пардон, прошу прощенья», -
хотя в словах был режиссер циничен,
но в выводах вполне патриотичен.
Так пять часов подряд за рядом ряд
прошли Иваны. Ни один ни к месту.
Никчемный полудикий маскарад,
какие-то герои глупых квестов.
У бабок ежек рвота началась
от бесконечных повторений сцены.
И даже ассистенша напилась,
и подвывала старою сиреной:
«Дубль сто пятнадцать!» - на ногах
едва держась. Угрюмый оператор
уже давно, не различая страх,
лишь делал вид. Гример ругался матом,
когда пред ним очередной Иван
садился на продавленный диван.
В конце концов, великий озверел
и к небу очи влажные воздел:
«О, Боже! Воля вечная твоя.
Не вопрошаю, принимаю грешный,
твой верный раб, слезиночка твоя,
молю тебя в пустыне безутешно:
дай мне Ивана. Не богатыря,
но дурака, простого, будто … знамя,
которое ровесник октября
своими к древку прикрутил руками
и ночью над управой прикрепил.
Был бит фашистами, замучен и повешен.
Но он так жил, ты понимаешь, жил.
Наивный? Да, но чистый и безгрешный.
Дай дурака такого мне, как тот,
нашедший золото на Колыме когда-то:
он все до грамма органам сдает,
не требуя ни доли, ни награды.
Задержан был по следствию в тюрьме.
Повесился на серой простыне…
Дай, Господи, мне Ваню-дурака
простого аки … небо с облаками.
Какие там бывают облака!
Ну, что мне не везет так с дураками?!»
Случилось чудо: услыхал Господь,
и громом с неба грянули раскаты,
и содрогнулись техника и плоть,
и даже интернет пропал куда-то.
А после загремело в головах
у всей уставшей труппы камнепадом:
«А сам-то ты дурак лишь на словах.
Так что ж тебе от прочих грешных надо?
Ведь ты ж умен, талантом наделен,
разменянным удачно на достаток.
Ты – режиссер народов и времен.
На лесть податлив, на награды падок.
Чего ж еще? Ты ж знаешь, сам скажи,
в твоих пределах дуракам не жизнь.
В твоем кино одни лишь муляжи
давным-давно как блохи развелись.
Так что живи, не надрывай живот,
и верь, что настоящий патриот».
И стихло все. В звенящей тишине
скользила тень по сказочной луне.
У бабок ежек капало с ресниц
как у последних в школе учениц.
А ассистенша допила стакан
и рухнула к гримеру на диван.
Второй помреж решил: в Израиль – к жене.
Скользила тень по сказочной луне.
И только оператор, видит Бог –
такое не случится в Голливуде –
сказал как есть: «Пипец, кина не будет» -
и плюнул режиссеру на сапог.