Начальнику отделения железной дороги позвонил разъяренный первый секретарь райкома с подходящими к этому случаю словами. Начальник, не дожидаясь второго звонка, тут же подорвался, пристегнул зама и парторга, подхватили они по ведру с водой да краской, тряпки-кисти и помчались к злополучной стене. Из райкома им факсом пришла надпись – та самая, которую Громушкин зарисовал. Сверили – точно, она. Моментом смыли, забелили, пока народ не разглядел – и на рабочие места, делать вид, что ничего не случилось.
Между тем Громушкин растерянно стоял у стены и не знал, что предпринять.
– Давай возьмем уголь и напишем, как было, а я потом сфоткаю, – предложил следователь.
Громушкин прикрыл глаза и на минутку представил, как лейтенант госбезопасности и следователь-капитан милиции вырисовывают красивым каллиграфическим почерком с вензелями на девственно белой стене, крупно, под светом софитов «Смерть КПСС!». А за стеной собираются случайные зрители, подбадривают, аплодируют и требуют на «бис!».
Мимо, притормаживая, потянулись вагоны московского поезда.
В окнах торчали лица пассажиров, разглядывающие пристанционные строения, девственно белую стену и двух придурков на ее фоне – одного в милицейской форме, другого в штатском.
В общем, хватило ума: идею следака отвергнуть, как неосуществимую.
Уныло побрели обратно в отдел. Перевертайло канючил всю дорогу:
– Лейтенант, отпусти ты меня домой. Сегодня праздник, а у меня жена молодая. Совсем.
Громушкин в конце концов не выдержал:
– Вот доложу по инстанции, а потом – иди ты куда хочешь.
Опытный Перевертайло попытался было опять посоветовать:
– А может, не надо сегодня никуда докладывать, а, лейтенант?
Но оперуполномоченный так грозно глянул на следователя, что тот пресек все дальнейшие разговоры.
Как и предполагал Перевертайло, сверху доклад Громушкина встретили не просто молчанием, а гробовым долгим молчанием. Громушкин держал трубку возле уха. На лбу проступали бисеринки пота.
В конце концов трубка холодно и железобетонно задала вопрос, не требующий ответа:
– Ты идиот, лейтенант?
– Никак нет.
– Я не спрашиваю, – сказала трубка. – Разъясняю для идиота: Москва в курсе. Твой рисунок как раз туда едет на скором. Его там ждут как… – трубка немного замялась, подбирая что-нибудь особенно едкое, – улыбку Моны Лизы. Ты видел улыбку Моны Лизы, Громушкин?.. Завтра прибудет группа, с московскими для усиления. Так что, чтобы фотографии живые имелись. Понял?
– А надпись?
– Что надпись?
– На стене, – дрожащим голосом произнес Громушкин, с ужасом представляя, что сейчас поступит команда исполнить то, что предлагал Перевертайло.
– Точно идиот,– резюмировала трубка, не меняя тона. – Стену не трогать, но фотографии чтобы были. Ясно?
– Так точно.
На том конце провода послышались гудки.
Перевертайло посмотрел на лейтенанта – совсем мальчишка – и пожалел.
– Слушай, у меня есть бабка. У бабки большая русская печь. Беленая. Там места сколько хочешь. Пойдем к ней и напишем, что следует, и сфотографируем, – сказал он
Это было хоть какое-то решение. На этот раз Громушкин упрятал в глубь бессознательного все свои сомнении и только спросил:
– А там кроме бабки никого?
– Никого, одинокая. А окна зашторим. И дверь на щеколду закроем, – успокоил его Перевертайло.
Когда они пришли к бабке и сообщили, для чего им нужна ее печь, старуху чуть кандратий не хватил, стала креститься и причитать:
– Свят, свят!!
– У нее отца, когда еще маленькой была, раскулачили с концами,– шепнул следователь Громушкину на ухо. –Всё помнит.
Пришлось Громушкину вмешаться:
– Это дело государственной важности. Никто не должен знать. Можете нас оставить, чтобы не присутствовать, – и для пущей убедительности удостоверение бабке в руки дал. Бабка удостоверение, как раскаленный уголь, ему обратно отбросила, еще раз перекрестилась, накинула плат, цигейку – и за дверь.
– Не сдаст? – заговорщицки спросил Громушкин.
– Не, она сама перепугалась до смерти. Выпьет с соседкой винца, чтобы забыть, и забудет.
Занавесили окна. Закрыли дверь на засов. Следак взял уголек, написал на печи: «Смерть КПСС!».
Оперуполномоченный сравнил со своей зарисовкой – вышло не похоже:
– Надо переписать.
– Какая разница?
– Что значит «какая»? Я ж все с точностью зарисовал и наверх отправил.
– А ты скажи, что зарисовал неправильно.
– Ага, вот так, с вензелями? – и Громушкин ткнул следаку под нос свой рисунок из карты.
Следователь опять залюбовался работой и зацокал языком:
– Талант, ничего не скажешь. Твоя правда, если не совпадет, скажут, не иначе удовольствие получал, когда переписывал.
Следователь взял рисунок лейтенанта и стал аккуратно перерисовывать на печь. Но навыка, очевидно, не хватало. Опять вышло не похоже.
– Дай я, – и Громушкин сам взялся за работу. На этот раз вышло тоже неудачно: буквы разбегались, интервалы были нарушены, пропорции не совпадали…
Короче, через сорок минут бабкина печь была вся исписана жизнеутверждающей надписью «Смерть КПСС!». Остался один единственный нетронутый клочок.
– Соберись,– сказал Перевертайло. – Как йог: глаза прикрой, вдох глубокий, резкий выдох, вдох медленно, выдох резко.
Громушкин послушно проделал дыхательную гимнастику.
А Перевертайло продолжал:
– Не открывай глаза. Почувствуй третий глаз посреди лба. Есть?
– Есть.
– И вот теперь этим глазом, мысленным взором рисуй, как там на стене: «Смерть КПСС!» По буквам выводи, не спеши: эс, эм… Почувствуй каждую букву. Ну?
– Кажется, готов.
– Кажется?
– Точно, готов.
– Тогда с Богом! – благословил капитан милиции Перевертайло. Лейтенант госбезопасности, ровно дыша, сохраняя железное спокойствие на лице, решительно пошел к печи с углем в руке и, не отрывая взгляда от оставшегося последнего белого пятна, не моргая, уверенно вывел красивым почерком с вензелями: «Смерть КПСС!». После чего, отдав последние силы, Громушкин весь обмяк и, покачиваясь, добрел до бабкиного дивана, на который и рухнул, чуть не плашмя, лицом.
Наступившую тишину прервал ор Перевртайло:
– Есть! Получилось! ты талант, лейтенант! настоящий герой – просто один в один!
Через несколько минут все было закончено.
– Будешь? – следователь достал из нагрудного кармана коньяк.
Лейтенант кивнул. Фляга оказалась почти полной.
– Это я, пока мы в отделе торчали, добавил из запасов, – похвалил сам себя Перевертайло.
Флягу уговорили быстро, закусывая бабкиной капусткой со стола, видать, старая до их прихода присела подсолиться в охотку – не дали, паразиты!
Посмотрели еще раз на дело рук своих: на печи красовалось штук двадцать анонимных надписей.
– Надо бы убрать, – вяло предложил Громушкин.
– Не надо, бабка сама вымоет,– остановил его Перевертайло. – Это ей поручение государственной важности. А я завтра забегу, забелю.
Вот так молодой лейтенант госбезопасности Громушкин на заре своей карьеры при содействии местных органов милиции в лице следователя-капитана Перевертайло спас честь пятого отдела.
Приехавшая группа, разглядывая фотографию, допытывала лейтенанта:
– Есть ли у вас предположение, чьих это рук дело может быть?
– Никак нет, – четко докладывал лейтенант. – Аноним.
В Москве завели дели «О посягании…». К делу приложили план широкомасштабных следственных мероприятий. Оперуполномоченному Громушкину объявили первую в его профессиональной карьере благодарность. Но автора и исполнителя надписи так и не нашли. На моей памяти это был единственный случай, когда наша «пятерка» так и не установила анонима…
О, кажется, наш объявили. Пошли, что ли? В самолете сядем рядом, я тебе еще пару баек расскажу.