Чтобы … что?
Нет, конечно, ответ на этот вопрос имеется у ученых и священников. «Прогугли» запрос «Для чего нужна человеку память?» - и получишь миллион вариантов ответов: от глубокомысленно-наукообразных до проникновенно-наивных.
Как по мне – она, эта самая память, нужна исключительно в прикладном смысле. Мне, например, чтобы мог писать свои рассказы, пока окончательно не потерял ее, эту самую память.
Вот и пишу, о чем помню. А там, где не помню – вру. Это чтобы получалось связно. И чего больше - фактов или обмана - порой сам не могу разобрать. Да и какая разница?..
Они собирались года два. Получали вызов от маминой сестры, проходили формальные процедуры, собеседование. Короче, отрезали понемножку, с каждым надрезом уменьшая шанс возвратить всё назад, сшить, склеить.
И когда пришло время «икс», оказалось, что они не были готовы.
Нет, формально всё выглядело «итс окей»: еще граждане, но уже не в своей стране и не у себя в квартире – с доброго разрешения новых хозяев доживающие «египетский срок», собирая пожитки.
«Долгие проводы – лишние слезы». Слез набралось на целых две недели. Это выглядело одновременно мучительно и бестолково.
Я с женой из «той жизни» приехал провожать. А вышло – собирать их в дорогу. Кто скажет, оно мне было надо?
Мама громко, папа тихо нерешительно предлагали и мне со своим семейным скарбом – женой и двумя детьми – отправиться с ними за океан. Жена, не имевшая генетически никакого отношения к всяческим исходам, была категорически против и заявляла: «Езжай, а я останусь с детьми и своими родителями. А там посмотрим».
Я не настолько хотел, чтобы «там посмотреть», да и здесь меня все устраивало. Так сложилось, что половина прожитой жизни протекла, завязалась в «смертельные узлы» за пределами семейной оседлости и родства. Чтобы увидеться раз в год – не чаще – надо было лететь с северной окраины на почти южную или тащиться с пересадкой по «железке», наматывая тысячи километров тогда еще более необъятной родины. Потом за две три недели отпуска успеть насмотреться, наобщаться, нагуляться, накупаться, наесться овощей-фруктов, надегустироваться украинской самогонки, надоесть порядком родне, выбивающейся заради гостей из привычного бытия – и убраться восвояси, мечтая поскорее войти в свой дом и устало выдохнуть: «Фу, наконец-то!»…
В гостях, как говорится, хорошо.
Такие восхитительные отпускные наезды напрочь лишали удовольствия вариться в общем котле обсуждения того, кто, когда, куда отправляется, как там устраивается и «когда уже мы соберемся»? Или будем ждать, когда всех, кто не успел, окончательно «погромят»? Что, вам примеров? Да сколько хотите!
Но есть и другая сторона дела: сходите в наши магазины. Будете комментировать?
А там, «у них» – одной колбасы больше ста наименований и туалетная бумага не то что не дефицит, а двуслойная – мягче маминого поцелуя. Или вам и это не аргумент? Тогда можете оставаться и подтираться газетой «Правда».
Хотя в те годы газета «Правда» уже почила в бозе как главная газета страны. Впрочем, вместе со страной. Мы уже разгуливали с новыми паспортами, кто русским, кто украинским, кто белорусским и т.д. А они еще пять лет там за океаном оставались гражданами Советского Союза…
По территории одномоментно ставшего бывшим СССР прокатывались конвульсии постперестроечного синдрома. Украина захлебывалась самостийностью, нежданно свалившейся на ее хохляцкую голову. В газетах с нарастающим азартом проклинали москалей и их прислужников, в том числе, коммунистов и офицеров советской армии. Папа двадцать лет был и тем и другим, умудрившись после выхода на военную пенсию не просто сохранять принадлежность к компартии, но и быть на почетной должности парторга строительного участка фактически до разгона «ума, чести и совести эпохи».
Мне все это было не аргумент. В отдельные свои приезды в родительское гнездо, затерянное в бесконечной многоподъездной оболоньской девятиэтажке, замечая на дверях парадного вновь восстановленную после очередной закраски надпись «Смерть жидам!», я пожимал плечами: «Мало ли идиотов. Пусть скажут в глаза».
«Тебе легко говорить!» - отвечали мне. Почему именно мне было «легко» - я не понимал, но им было виднее: в тех краях, где я жил, во мне признавали грузина, армянина, украинца и очень удивлялись, что перед ними чистокровный еврей. «А можно вас погладить?» - осторожно спрашивали женщины. И я разрешал (что я изверг какой-то?). Случалось, последствия поглаживания доставляли удовольствие обеим сторонам – и женщине, и «невиданой доселе зверушке». Причем, «зверушке» даже больше.
...За полгода до их отъезда с неисторической родины на не менее неисторическую, но более комфортную и сытую, за океаном, я привез дочь и сына на зимние каникулы для «попрощаться» с бабушкой, дедушкой и дядей, к тому времени уже обремененным маленькой, но семьей, состоящей из «правильной» супруги и сына-грудничка.
Дети всех этих хитростей не знали и балдели на киевском отдыхе, получая внимание, развлечения и деликатесы.
Мама, как главный подстрекатель и предводитель семейного исхода, руками папы, как главного миротворца, этакого Арона при вожде-Моисее, таки подсунула мне анкету на выезд. Самым убедительным аргументом оказалось: «Кому оно мешает?» - и я, заполнив собственноручно за всю семью, вручил анкеты родителям со словами «Делайте, что хотите» и мыслью «Послать все куда подальше – никогда не поздно». На том и успокоилось - до момента истины меня больше не доставали.
Потом позвонил папа и сказал: «Мы уезжаем» - и назвал число. Никто ни на чем не настаивал, но я счел невозможным не проводить.
Дети, собака и квартира были оставлены на тестя с тещей и мы отбыли с супругой в краткосрочный отпуск вне графика.
В квартире родителей звуки непривычно звонко отскакивали от полупустых стен, частично освобожденных от ковров и отдельно стоящей мебели. В большой комнате красовалась зеркальными провалами на треть заполненная знаменитая сервантная стенка, производства то ли Венгерской народной, то ли Чешской социалистической республики.
Мама, как положено, встретила на пороге, пала на грудь и, прерывая речь рыданиями, «завещала» нам забрать с собой, все, что не поместится в положенные эмигрантам «30 килограмм на человека». Мысленно помножив норму на пятерых отъезжающих, с учетом грудного племянника, я решил про себя, что тема яйца выеденного не стоит, и перенес обсуждение на потом.
Мама как-то сразу успокоилась и стала привычно и деловито встречать гостей с севера – накрывать поляну.
Потом все пошло своим суетным и, как мне казалось, абсолютно неорганизованным чередом. Между бесконечными приемами пищи с подниманием – «Лехаим!» - за предстоящий отъезд, предполагалось пару раз всплакнуть. При тараканьих набегах соседей, родственников, просто знакомых полагалось всплакнуть погромче и поубедительнее.
Посетители делились на две группы. На тех, кому в ответ на их «мы на минуточку» не настаивали: быстро исполняли ритуал прощания прямо в длинющем коридоре, вручали какую-нибудь полезную хрень типа раскладушки или лишней мясорубки и выпроваживали за дверь. К другой группе относились настойчиво: приглашали в комнату, угощали бутербродом-рюмочкой – «Лехаим!». Впрочем, в конце концов, и эти уходили с чем-то «на память».
Руководителем этого театра традиционно оставалась мама. Папа грустно молчал и пил лекарства, страдая от гипертонии. В его глазах особой радости от предстоящей перемены мест заметно не было.
Мама периодически пыталась папу взбодрить: «Дэва! Уже сделай что-нибудь». Делать что-нибудь было бессмысленно, а заполнять временной вакуум, когда «уже не здесь, но еще не там» суетливой активностью папа не умел, и потому просто садился на стул или в еще не проданное кресло и молча сидел, уставившись в одну ему видимую точку.
До меня с супругой никому особо не было дела. Мы очевидно мешались под ногами. Брат спокойно и без суеты собрал положенные тридцать килограмм, умноженные на два, и вместе с женой принимал у себя в однокомнатной «малолитражке» гостей. В родительской трехкомнатной квартире папа грустно сидел в кресле, мама шумно передвигалась из конца в конец, взывая к Всевышнему дать ей сил, потому что все всё взвалили на нее и мало проблем, надо ещё гостей с севера кормить.
Единственным осмысленным поступком с моей стороны в те дни была поездка с братом за пятью баулами куда-то в мастерскую на Подоле. Это были особые баулы: сверхлегкие из сверхпрочной парусины цвета хаки с мощными железными молниями, застегивающимися на замки, и с прошитыми кожей ручками. Размеры баулов были точно рассчитаны на предел положенной габаритной нормы. Чудо эмигрантского карго выдерживало до ста килограммов и стоило так же хорошо.
Такие баулы шились только в одном месте только одним мастером – скорее всего, с правильной фамилией – и заказы принимались на месяц вперед. В силу повышенного спроса сроки нередко нарушались. Моим не повезло: вот уже неделю как должен был быть выполнен заказ, но в мастерской только разводили руками. Накануне мама устроила вынос мозга «где баулы, мы ничего не успеем». Мы с братом собрались и оперативно выдвинулись на место.
На месте оказалось, что заказ все еще не выполнен. По бегающим глазам мастера и уточняющим вопросам «сколько баулов? Две ручки или четыре? Нужен наружный карман?» стало понятно, что к работе даже не приступали. Что сказать? При таком наплыве заказчиков случаются сбои.
Между тем, предоплата была внесена больше месяца назад. Выслушав оправдания мастера, ответив на вопросы, мы не собирались уходить и, вздыхая, топтались на месте. Взглянув на наши кислые физиономии, мастер с правильной фамилией понял, что клиент созрел, и сказал:
- Есть-таки вариант. Тут от одних остался не забранный заказ. Как раз пять баулов. Но по две, а не по четыре ручки и без наружных карманов. Может, возьмете взамен? Качество такое же – даже лучше. У вас должно было дно быть прошито кожей, а здесь нет – и потому нет лишних швов, цельный материал и влезет больше негабаритных вещей. Что скажете?
Аргументы были абсолютно идиотские, но мы счастливо закивали головами.
Когда баулы были доставлены домой, произошел небольшой конец света. Мама громко ругалась: «Вас с вашим папой (папа был всегда причем) нельзя никуда посылать! Это не наши баулы. И стоят они дешевле. Вам вернули разницу?» Разницу нам, естественно, никто возвращать не собирался. Между тем, дело было сделано: баулы доставлены и положены в дальний угол коридора.
И опять потянулись дни, заполненные бестолковой суетой в ожидании даты отъезда. За три дня до нее неожиданно выяснилось, что баулы, с таким трудом добытые из «липких рук» ушлого мастера, все еще лежат в коридоре девственно нетронутые. И, главное, никому до этого дела нет. Папа безучастно сидит на стуле в большой комнате, мама со словами «за что мне это всё» готовит на кухне завтрак.
И тут, утомленный и вконец запутанный очевидным противоречием происходящего, я спросил:
- Может, уже начнете собираться?
Папа оживился, приподнял голову. Мама промолчала. Я повторил вопрос. Мама заволновалась:
- Ты что не понимаешь, мне сейчас не до этого!
Между тем пришел брат и сказал:
- Мы уже все собрали.
- Может, поможешь родителям?
- Э нет, это без меня.
И тогда я открыл сервант.
Переезд хуже пожара. Отъезд хуже переезда. Но в том и другом случае главное с чего-то начать.
Я достал первое попавшееся в руки и пошел на кухню показывать маме:
- Это берете или отдадите?
- Как отдать! – всплеснула руками мама. И набор мельхиоровых вилок, ложек и ножей, весом добрых три килограмма отправился на дно баула.
… Гостя у мамы в Лос-Анжелесе по печальному поводу папиной смерти, я спросил:
- Ты помнишь, сколько всего вы везли с собой? Пригодилось?
Мама тяжело вздохнула в ответ и сказала:
- Столовые приборы до сих пор лежат нетронутыми…
Но тогда все пошло по заданному сценарию: главным принципом отбора стало не «пригодится на новом месте», а «жалко оставить». В жалко оставить попадали пуховики и меха, обувь на все сезоны, кастрюли – «там-таких-нет» - и тарелки. Потом выяснится – не на словах, а на теле – что в Лос-Анжелесе, куда они перебирались по вызову старшей маминой сестры, сезон один – теплый, и деревья не меняют листву, а натруженные жизнью ноги слегка опухают и увеличиваются на пол-размера. А едят там из одноразовой посуды, которая практически ничего не стоит. А готовят из разнообразной кулинарии и полуфабрикатов, разогрев в микроволновой печи (чудо бытовой техники!) или на газовой плите. И вообще все есть по вполне доступным ценам, потому что – о, чудо! – нет дефицита.
Все это выяснится потом. А тогда мама «страдала» над каждой вещью. Вершиной «жалко оставить» стал чугунок. Тяжелый, черный от въевшейся копоти, добрых пяти килограмм весу – хорошая гиря для накачивания мышц: кладешь в авоську и поднимаешь каждый день по двадцать раз.
- Мама, это для этого? Тогда авоську положи покрепче.
- Много ты понимаешь! – и чугунок с водой ставился на плиту, туда вливалась бутылка уксуса – чтобы откипели жир и нагар.
Между делом отдельно откладывалась гора «полезных вещей», которые мы должны были увезти с собой на «дикий Север».
- Мама, зачем мне постельное и старые подушки?!
- Много ты понимаешь!
- Мама, я не буду этого всего брать.
- Чтоб я так жила! Не понадобиться – выкинешь.
- Зачем тогда везти?
- Много ты понимаешь!
И все это со слезами в голосе. Я махнул рукой. В итоге упаковались для вывоза на север: две подушки, простыни, одеяла верблюжьи, два ковра моего возраста, какой-то хрусталь и аккордеон, на котором в детстве учился играть брат – «Будешь своих детей учить».
Одеяла, подушки по прошествии времени, переездов, разводов, в конце концов, осели на даче. Ковры там же красуются на стенах. Пора бы и честь знать, но смотрю телевизор под красным в ромбах – и это мое детство в Архангельске. Сколько себя помню – этот ковер висел над диваном в гостиной двухкомнатной квартиры из деревянной двухэтажной коммуналки с печным отоплением и «прямым падением». Особенно сладко было болеть и, засыпая, изучать его многочисленные ромбики – большие и малые – сплетающиеся в узоры по центру и по периметру. И сочинять истории про инопланетян с ромбическими рожками и такими же глазами. Инопланетяне были добрыми, шерстяными. Они защищали меня.
А под вторым, многоцветным, но тоже шерстяным с геометрическими узорами, каждый раз вспоминаются бабушка и дедушка. Это у них я гостил в Киеве и, валяясь на диване под этим ковром, которому больше лет, чем мне, швырял в потолок диванные подушечки. И никто мне не говорил: «Прекрати!»
Для чего нужна память?
А в серванте стоят две синие с золотым орнаментом чашки тончайшего фарфора – тоже от бабушки и дедушки. Два или три раза мы осторожно пили из них чай.
- Мы возьмем эти чашки, - говорила тогда мама.
- Разобьете, оставь мне, - просил я.
Не сразу, но мама согласилась.
Когда баулы уже наполнились наполовину, мама вспомнила:
- Ой! А сало!
Это была особая тема. Как вы думаете, что не достает киевскому еврею в сытой перекормленной Америке? Правильно, настоящего украинского сала и щирой самогонки.
В какой-то из своих приездов в Киев, подойдя к родительскому подъезду и отворив дверь с закрашенной на ту пору надписью «Смерть жидам!», я вдохнул неповторимый аромат сливовой самогонки и тут же почувствовал слюновыделение: «Вот ведь красавцы!» А когда поднялся на четвертый этаж, то уже безошибочно распознал, что «красавцы» живут за до боли знакомой дверью. На звонок открыла мама, и я с порога спросил: «Мама! Самогонка уже созрела?» То, что папа здесь не при делах, ни капли не сомневался. Мама рывком втащила меня в квартиру и, захлопнув дверь, набросилась с громким шепотом: «Ты что с ума сошел! Орешь на всю ивановскую». «Мама, да тут и орать не надо – достаточно принюхаться». «Пусть нюхают – мало ли что. А ты молчи… Садись кушать, угощу».
Мысль о том, чтобы провезти самогонку, отмели сразу: алкоголь – стремно.
Тащить с собой сало почему-то оказалось не стремно, тем более, что тетя, мамина сестра, очень просила: «Элла! Привези хоть кусочек. Здесь такого нет».
За салом с мамой мы сходили на Куреневский рынок. Выбирала мама: брала с ножа продавца тончайшую прозрачную белую стружку, клала на язык, смаковала. Настоящее сало было подкопченное со стороны тонкой – ни в коем случае не толстой! – шкуры и завернуто в рулет. После третьего прохода вдоль прилавков с салом выбрали то, что понравилось. «Сколько?».
Продавец назвал цену. Мама поцокала языком, покрутила рукой и отвернулась, чтобы идти дальше. «Сколько вам надо?» - продавец, перегнувшись через прилавок, дернул маму за рукав пальто. «Пять кило».
«Скину по полтиннику».
«По рублю».
Продавец махнул рукой – берите, Бог с вами!
Бог был с нами и мы, довольные, унесли свиное сало домой, чтобы потом доставить через два океана (с остановкой в Париже) в Лос-Анжелес, чтобы тетя и вся ее семья немножко получили удовольствия.
Сало замотали в бумаги, тряпки и положили между остальными вещами так, чтобы на таможне не нашли.
5 кг сала, 5 кг чугуна в форме горшка, 3 кг мельхиоровых ложек, железобетонная советская обувь на все сезоны и всю оставшуюся жизнь. Потом выяснится, что в Лос-Анжеле достаточно иметь шлепанцы или босоножки и кроссовки. Демисезонные сапоги – точно не при делах, разве что пофорсить, потея и мучаясь.
В общем, двух баулов родителям не хватило, и в предпоследний день у брата, который имея трех членов семьи, упаковался в два багажа, был изъят третий свободный баул.
Вечером перед крайней ночью, когда все вещи были упакованы, ажиотаж спал, мы отужинали, пропустив по рюмочке на завтрашнюю дорогу, и мирно расположились перед телевизором, подошел папа, держа в руках какие-то бумаги:
- Сын, тут надо переписать анкету на выезд: не так сделали.
- Какую анкету! – тут же взвилась моя жена. Шум, гвалт, истерика.
Я пожал плечами. Взял у папы бумаги и порвал.
- Успокоилась?
Старый анекдот, в котором группе советских евреев предлагали встретить в аэропорту Рейгана, скандируя: «Рейган, мы не едем!» - оказался не про меня. Менять восклицательное предложение на вопросительное, как это сделали герои истории, я не стал.
Рейган, мы не едем. Все, точка.
За окном стояла теплая мартовская ночь. В Киеве весна начинается рано.
На следующее утро пришел брат с семьей, подъехали провожающие. Присели на дорогу на собранные баулы.
- Пора.
Накануне мама отдала ключи от квартиры мне. После проводов мы с женой возвращались, ночевали, а утром приходил новый хозяин, мы отдавали ключ и, подхватив чемоданы с двумя коврами и аккордеоном, отправлялись восвояси. Аккордеон в этой безразмерной поклаже был вовсе лишним – нам еще предстояла пересадка в Москве – и мы договорились с дядей моей жены:
«Возьмите себе, пожалуйста». Маму расстраивать не стали.
Проводы в аэропорту – как в тумане. Папа с потерянным взглядом. Суетящаяся мама: «Где баул? Где документы? Где папа?». Бестолково переступающие с ноги на ногу провожающие.
Очередь на регистрацию. «Откройте, достаньте, покажите». Рядом с «досмотрщиками» собачка. Сало не распознали. Баулы отправились в багаж.
Всё. Теперь сами – на досмотр.
Обнялись с братом. Похлопали друг друга по плечам. Брат отдал бутылку «Наполеона», которую я купил ему: «Выпьешь за наше здоровье, когда вернешься домой. Все равно не пропустили бы».
Поцеловались с братовой женой. Чмокнул племяша, удивленно таращившего глаза на всё происходящее.
Ком в горле. Крепко обнялись с папой: «Пап, ты там держись…»
Подошел к маме, которая уже направилась в проход:
- Мама…
И тут мама вцепилась в меня и зарыдала в голос.
Это было лишнее. Брат подхватил маму. Больше они не оборачивались.
Мы еще постояли, глядя им в спины.
Сил дольше стоять не было.
- Пошли.
В пустой квартире сели на диван. Жена сказала:
- Ну, если ты хочешь, можешь поехать. Я дам развод.
Бог мой! Сколько во мне оказалось той воды! До того я так ни разу не плакал.
Испуганная жена принесла полотенце – утираться.
Потом ехали через Москву – волокли все эти чемоданы-ковры. Дорога держала в тонусе. В купе на Архангельск – отпустило. Выставил «Наполеон». Под это дело компания выглядела замечательной. Мне сочувствовали и почему-то завидовали. Нашлись знакомые в соседних купе. Вдруг выяснилось, что кроме аккордеона нам досталась гитара, на которой играл брат. Гитару я решил не оставлять. Расчехлили, сыграл в три аккорда. Сосед по купе – офицер без формы – оказался умеющим. Запели песни. Кто-то выставил еще бутылку. Жена строила глазки офицеру без формы и выходила с ним в тамбур покурить.
Мне стало противно и все равно. Забрался на верхнюю полку и уснул.
Утром на вокзале со всем нашим скарбом нас встречал тесть. Тесть был основательно пьян и поручить ему что-либо нести не было никакой возможности.
- Какого приехал? – хмуро спросил я. Нам предстояло еще перебраться на автовокзал и втиснуться в автобус, чтобы уехать в соседний город.
- Как ты можешь! – накинулась на меня жена.
Очень хотелось сбросить вещи на рельсы – и куда глаза глядят. Но дорога была еще не окончена.
Наконец-то добрались! Дома радостно встретили дети и собака.
Эмоций уже не осталось. Выдохнул. Стал распаковывать вещи.
- Хоть бы спасибо моим сказал! – зашипела жена.
- Я сказал.
- Так не говорят!
- А как? В ноги пасть? Отстань, я устал. Иди лучше с тещей на стол накрой – пообедаем.
Подскочил тесть:
- Я тут с твоей собакой каждый день гулял, пока ты две недели куралесил!
- Тебе чего надо?
- Благодарности…
- Сегодня пить не будем.
- Да ты вообще козел! Это у вас так принято…
Кровь прихлынула к голове. Тесть – за дверь.
Теща в слезы: «Как ты так можешь!» - и следом.
Жена в слезы: «Сволочь! Они для тебя всё…» - и в комнату дочери, истерить.
Овчарка преданно лизала мне руки.
- Будем обедать? – спросил дочку и сына. Дети понимающе кивнули. Пошли на кухню втроем. Дочь разлила суп, сваренный тещей, по тарелкам. Сын нарезал хлеб.
Рейган, мы не едем.
Читайте другие рассказы из будущей книги "Полоса отчуждения" - "Где у собаки холка?", "Цыганская кофта", «Ведро колумбийской картошки» и «Анонимная надпись» (начало и продолжение).