Режиссер: Акира Куросава.
В главных ролях: Такаси Симура, Синъити Химори, Харуо Танака, Минору Тиаки, Мики Одагири, Бокудзэн Хидари, Миносукэ Ямада.
Фильм вышел в 1952 году.
История, явленная Куросавой, такова:
Чиновник, потративший жизнь без пользы и удовольствия; — смертельный диагноз, настигший чиновника; — ужас, охватывающий при мысли о небытии; — движение «вверх» — компенсация непрожитого — физическая смерть — метафизический триумф жизни над смертью.
Добавьте к этому семейные проблемы и проблемы по службе, царящее вокруг лицемерие и непонимание, и получите на выходе историю толстовского Ивана Ильича.
Но фильм Куросавы не трагичен, равно как и не трагична повесть Толстого. У обоих творцов получился гимн преодолению комплекса смерти, гимн возвращению к себе при абсолютном непротивлении обстоятельствам судьбы и условиям внешней данности. К слову сказать, Толстой — первый русский писатель, у которого «маленький человек» обретает истину о жизни и некое утешительное благо, — словом, настоящее счастье (хоть и за миг до смерти: помните эту предсмертную «белизну», кричащую Ивану Ильичу о том, что смерти нет?).
Торжество смиренного маленького человека! — о, как это не по-русски… Впрочем, стоит взглянуть глубже и обнаружить, как два логоса, две культуры — русская (православная) и традиционная японская — протягивают друг к другу руки, как в рождённой рукопожатием искре является нам лик смиренного, но победившего — Ивана Ильича или Кандзи Ватанабэ (главного героя киноленты). Как в этой искре преломляется метафизическое торжество жизни над смертью.
Роднит два этих логоса — христианский и самурайский — именно понятие смирения. По Бусидо (кодекс чести самурая) само понятие «самурай» имеет значение «слуга». Какая верная перекличка с русским толстовским клерком! «Слуга» — самурай — с достоинством принимает смерть тогда, когда это необходимо; он не противится судьбе, как гордый европеец-индивидуалист. Восточный человек (а русский человек — в большей степени восточный) в отличие от западного принимает те условия (и шире — те авторитеты, иерархические структуры, традиции, — недаром в фильме показано такое чинопочитание, а самоценность индивидуума низведена), которые предлагает ему сама жизнь или смерть. То же самое можно сказать про человека ортодоксальной христианской культуры: он не вполне европеец, не вполне гуманист. Он — смирен и только причастен некоему благу, а не поставлен в центр мироздания; он — «раб Божий». Истинный христианин живёт, трудится и умирает, транслируя Господне благо, без гордыни, без сопротивления некой высшей воле — Божьему Завету. Самурай так же следует своему традиционному кодексу чести. И оба они — христианин и самурай — живут не для себя, но для ближнего, для человечества в целом. Первый — «раб Божий», второй — «слуга». Коллективизм, альтруизм и смирение — вот три точки соприкосновения двух культурно-эстетических логосов.
Но есть, есть сила в смирении!
ДВА РАЗНЫХ СМИРЕНИЯ. ТОРЖЕСТВО ИНДИВИДУУМА ИЛИ ЕГО НИЗВЕДЕНИЕ?
Каждое понятие можно перевернуть и обыграть таким образом, чтобы оно означало полную свою противоположность. Ортодоксальная христианская риторика наделяет понятие «смирение» совершенно определённым смыслом: быть смиренным — это значит быть высокоразвитым, духовным, свободным, сильным человеком. Это парадоксально для слуха прогрессивиста-европейца: «раб Божий» — свободный человек! Но ортодоксы христианства настаивают именно на этом. Лишь через длительную рефлексию, через преодоление скепсиса и нигилизма, через борьбу с собственной гордыней, пошлым тщеславием и эгоизмом человек обретает любовь, ясность и крепость духа — становится независимым и сильным. Обретая Бога, человек обретает силу.
Нельзя интерпретировать слова «раб Божий» так пошло и буквально, как это делают обыватели — жертвы коллективного бессознательного. В этом случае «раб» — не буквально раб, духовный слепой калека, а смиренное вместилище Бога (традиционных добродетелей: альтруизма, созидательности, любви и проч.). Смирение в первую очередь — это свободный выбор индивидуального человека, акт воли. Но! чрезвычайно важно понимать, что за этой волей не скрывается безбожие европейца и европейский культ псевдоиндивидуализма. Истинно смиренным человеком может быть только «блудный сын», переживший некий экзистенциальный опыт и самостоятельно занявший христианскую позицию (тут на ум приходит хороший пример из русской литературы: вспомните, через что к Богу приходил Достоевский или хотя бы тот же Толстой). За смиренным человеком не скрывается безвольное следование коллективному бессознательному — религиозной догме, извращённой мракобесием идеологии. Именно поэтому, когда речь заходит о подлинном смирении, уместно говорить не о человеческом мнимохристианском рабстве, а о сильном, волевом человеке. Такой индивидуум, безусловно, торжествует перед ликом физической смерти.
Но чем же исторически и философски обусловлена необходимость проводить такую пояснительную работу при интерпретации элементарного, древнего понятия «смирение»?
В первую очередь, влиянием ницшеанства, оборотившем христианские тезисы на 360 градусов. Ницше превратно толковал христианскую этику. По справедливому замечанию русского богослова Вл. Соловьёва, понятие сверхчеловека — не более, чем понятие богочеловека (т. е. истинного христианина), вывернутое наизнанку. Нигилизм привёл нас к «смерти Бога». «Смерть Бога» — к вознесению человека над Ним и Его заповедями. Гордыня — к концлагерям, печам Освенцима и Хиросиме. А последующий кризис повёл цивилизацию путём размытия границ, через отрицание идеологий модерна к тотальному принятию всего и вся, к потере всяческих ориентиров и девальвации любых ценностей, к конформизму и иллюзии общечеловеческой безопасности. Иными словами: европейский нигилистический триумф, зачатый ещё Ренессансом, через Ницше привёл нас к идеям модерна, к красно-коричневому Антихристу и последующему либеральному вырождению — к постмодерну, как к некоему противоядию от чумы метанарративов прошлого.
В постмодернистском обществе нет Бога, нет Абсолюта, нет греха, нет смысла, — а значит, и нет причин для существования. Их заменяет безопасный симулякр, видимость бесконечного прогресса, потребительский культ и дешёвый круговорот «Диснейленда» — индустрия лёгких, почти наркотических развлечений. Таким образом, скепсис нигилистического Запада поставил общество в те условия, которые можно было бы назвать по-настоящему рабскими. Бунтующий человек (вспоминаем Камю), обрекший себя на «свободу» от Бога, от смирения, вынужден либо бессмысленно воспроизводить «прогресс» в его конформных буржуазных формах, либо накладывать на себя руки, либо вновь прибегать к смирению, — чтобы не сойти с ума от вечного Гамлетовского вопроса, звучащего в безбожной европейской пустоте томительнее и безжалостнее, чем когда-либо.
Согрешивший против себя (а значит, и против Бога) Иван Ильич кается за бесцельную, пошлую жизнь — и понимает, что теперь уже не умрёт вполне. Японский чиновник Кандзи Ватанабэ смиренно принимает известие о скорой смерти и превращается в самурая, «слугу»: самозабвенно добивается постройки детской площадки для горожан. Не насилием, не гордостью возносится он над собой и над остальными чиновниками, а именно своей кротостью. И вода, как в пословице, обтачивает камень: Ватанабэ удаётся построить площадку ровно в отведённый до своей физической смерти срок. Он не борется с бюрократической системой, а смиренно выполняет свой долг, и поэтому ему хватает его самурайского времени. И поэтому жизнь торжествует, а сам Ватанабэ «воскрешается» в памяти и разговорах своих сослуживцев, родственников и простых горожан.
Что остаётся сегодня делать нам, когда кругом липкий, наркотический постмодерн? То же, что и всегда. «Жить!», — говорит нам Куросава вслед за Толстым. Жить смиренно и деятельно, свободно и сильно.
БЮРОКРАТИЯ КАК ЛИК СМЕРТИ.
Бюрократизация общества, показанная в фильме, — следствие людской гордыни, но совершенно не смирения, как можно превратно подумать. Гордые, напыщенные чиновники, восставшие над обществом, отчуждённые от общества, — суть грешники, ни разу не «слуги» народные, не «самураи». Один лишь Ватанабэ осознаёт эту пропасть, лежащую между своим долгом перед самим собой, перед ближним своим и своим неблагородным положением.
Но Ватанабэ нельзя назвать даже гордецом. Он грешит против себя иначе. В начале кинокартины он показан человеком, смиренным низшим смирением, которое делает из него овцу, потворствующего раба. Но христианское или самурайское смирение, как было сказано ранее, — это акт воли, силы и мужества. Если мы переносим плоскость разговора в рамки японской культуры, то уместно говорить про самурайское смирение. Так вот: для того, чтобы быть смиренным христианином или смиренным «слугой», помощником людским, самураем, — для этого нужно обладать внутренней силой, пережить некий опыт, который раскроет человеку глаза на своё бесполезное положение и укоренит его в праведных взглядах на собственное предназначение. Подготовит в нём почву для служения чему-то высшему.
Для Ватанабэ этим опытом становится смертельный диагноз, смирение с ним и с тем ужасом, который пробуждается мыслями о скорой кончине.
Преодолев себя, взяв себя в руки, мелкий клерк перерождается для спасения своей души в настоящего самурая, вкладывая всего себя, все свои силы тратя на постройку детской площадки для горожан. Почти гоголевский тип, почти какой-то Акакий Акакиевич становится воином Духа! Он самозабвенно сражается с бюрократическими мельницами, не останавливается перед лицом чванливых высших чиновников, противостоит бандитам, — и всё это в одиночку. И — главное — он не рушит старую махину разделения властей, не буквально воюет с ней, но «обтекает» её, смиренно действует в заданных условиях игры. И всё получается. Вот каково оно — торжество смиренного, но сильного индивидуума!
Бюрократизация, царящая в бездумном, гордом обществе, таким образом становится метафорой смерти человека. Бездеятельные, ленивые, гордые бюрократы не приносят никакой пользы и радости ни себе, ни ближним. Они как бы отсутствуют, выпадают из жизни. А значит, они и есть смерть, — один из её ликов.
ТЕМА ФАУСТА.
Крайне важна сцена фильма, в которой разбитому горем Ватанабэ является некий то ли писатель, то ли журналист. Тут имеется в виду сцена в пивной, когда наш обезумевший герой впервые в жизни тратится на выпивку, заглушая в себе метафизическую боль болью физической — рак желудка не позволяет человеку употреблять спиртные напитки в удовольствие.
Этот ловкий персонаж, попавшийся на пути Ватанабэ, — суть как бы европеец, искушённый человек, знающий толк в развлечениях, женщинах и алкоголе. И он, разговорившись с больным нашим героем, решает «помочь» ему компенсировать уходящую жизнь — на танцах, в ночных барах, в дорогих магазинах, в компании проституток, за игровыми автоматами… Этот человек понимает «жизнь» как череду поверхностных удовольствий, лёгких увлечений. Он везёт Ватанабэ кутить, тратить все его сбережения; вместе они играют на автоматах, пьют, покупают умирающему герою новую щегольскую шляпу… Разве это нужно человеку, прожившему всю свою жизнь чудовищно бесцельно и глупо?!. Разве в неудовлетворённом эгоизме кроется душевная боль Ватанабэ?
Нет, Ватанабэ далёк от тщеславия. В его душе мерцает тусклый огонёк подлинно религиозного значения. Вы видели его глаза? Этот человек ищет применение своей жизни, последней своей жизненной силы. Он не удовлетворится круговертью случайных увеселений, мельканием бездарных досугов. В его душе — жажда Избыться, жажда зафиксировать себя в моменте здесь-Бытия.
И эта сцена очень напоминает сюжет знакомства Фауста и Мефистофеля. С некоторыми поправками, разумеется.
Писатель (назовём этого случайного встретившегося так) предлагает Ватанабэ напоследок вкусить земных услад, не зная ничего о том, что считается долгом человека. Он многое повидал, много бродил по свету, но так и не обрёл религиозного знания о человеке. Поэтому и можно говорить о «европейщине» писателя: он так же ставит пошлого, себялюбивого человека в центр мироздания, как и бюрократы-лентяи, только вместо чинопочитания и гордыни он обременён несколько иным прегрешением против себя: разнузданностью, сладострастным гедонизмом и расточительностью. Вот уж ни о каком смирении речи идти не может! Но для Ватанабэ эта встреча была необходима. Он преодолевает искушение, видит в нём лишь продолжение той бездарной жизни, которую вёл до сей поры, и откалывается от своего спутника, уходя на вершины Духа, к работе, к самому себе и — через себя — к некоему Божественному началу, которое им руководит (Божественные начала разного толка говорят человечеству об одном и том же, о Едином; разница — в языке, которым они настигают человека той или иной культуры. Но т. к. речь выше велась именно о кризисе европейской культуры, т. е. именно об упадке христианства в связи с нигилистическим триумфом западной мысли, то и тут уместнее остановиться именно на этой теме, не касаясь иных религиозных доктрин. Тем более, что выше уже отмечалось сходство самурайского кодекса с этикой христианина, да и в целом речь в статье идёт именно о герое-самурае, «слуге», выросшем из русского христианина Ивана Ильича).
ЧЕЛОВЕК И ЛЮДИ. НЕСКОЛЬКО ОБОБЩАЮЩИХ СЛОВ О СЛИЯНИИ ЧЕЛОВЕКА С БОГОМ И О ВЕРТИКАЛЬНОМ ИЗМЕРЕНИИ БЫТИЯ.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Всякий воистину-художник сопричастен неким высшим вещам, стоящим в стороне от насущных проблем человеческого рода, как бы ни уверяли нас в обратном убогие материалисты и прочие сторонники вульгарного. Вульгарное — антипод прекрасному, прекрасное — синоним божественному, религиозному. Социологический подход к интерпретации искусства — это кастрация искусства, это прицел на низведение всяческой поэзии, т. е. истинно религиозной мысли, пронизывающей высокое произведение (зачастую даже помимо воли художника).
В высшей степени наивно (если не сказать бездарно!) полагать, что такие величины как Толстой и Куросава творили нечто наподобие инструкций по регуляции человеческого общежития или назидательных притч. Или — ещё смешнее — иллюстраций к праведному облику чиновника. Нет! — они творили поэзию, совершенные произведения глубокой экзистенциальной мысли. Их труды, перекликающиеся друг с другом через вечность, — плоды мысли религиозной, а не социальной.
Куросава вслед за Толстым рассказал человечеству тонкую историю о Человеке и человечестве, о торжестве индивидуального свободного духа на фоне болезненного культа западного индивидуализма, который в конечном счёте превратил Человека — в стадо, в безбожный либеральный коллективизм. Человек у Толстого и Куросавы проходит очистительный путь, возвращается к себе и к некоей высшей инстанции, раскаяние перед которой даёт ему право на спасение, на продолжение жизни: в «белизне» ли, в памяти ли людской, в последнем своём земном деле, — неважно. Суть спасения человека в двух культурах оказывается единой. Трансцендентное начало, ведущее человека, оказывается выше культурных и религиозных различий, — оно всеобщее.
18+
Алексей Черников