Константинов — автор книг «Преступный мир России», «Адвокат», «Журналист», «Сочинитель» и других; по мотивам его романов был снят сериал «Бандитский Петербург».
Вот его интервью архангельской газете «Правда Северо-Запада» (он был подписчиком газеты и очень уважал её) и «Эху СЕВЕРА».
Ретроград
Разговор обозревателя «Правды Северо-Запада» с автором «Журналиста», «Адвоката» и «Сочинителя» Андреем Константиновым.
Во время очередного визита в город на Неве мне посчастливилось пообщаться с интересным человеком, писателем и журналистом, чьи книги послужили основой для знакомого огромной части населения России сериала «Бандитский Петербург».
Я помню, как в детстве мы смотрели его по телевизору, как мне нравилась песня про горящий о-о-оо-ч-ча-а-а-а-аг, который ка-а-а-ак ве-е-ечны-ый зна-а-а-а-ак… и так далее. Удивительно было пообщаться с тем, с кого этот сериал начался. Интересно было поговорить с человеком, который писал сценарий этого сериала. Чтобы с этим человеком мог познакомиться каждый читатель «Правды Северо-Запада», представляем первый фрагмент полуторачасового интервью с Андреем Константиновым, чьи книги стали любимыми для нескольких поколений россиян.
— Вы писатель. Существует ли какая-то писательская эстетика, особая атмосфера, может быть?
— Я никогда не считал себя писателем. В России существует, как мне кажется, два варианта, когда человека можно определить как писателя. Первый вариант достаточно простой и обыденный — это когда человек работает писателем. Он член Союза писателей, писательство, литераторство — основная его работа, его суть, его основное занятие. Это то, что он делает все свободное время, когда не ест, не спит и не развлекается. Это писатель с маленькой буквы — профессия. Райтер — как говорят англичане. К такой категории я не принадлежу, потому что я никогда не работал писателем. Я был военным переводчиком, а потом стал журналистом. С девяносто первого года я работаю журналистом, вначале как обычный, затем как руководитель. И все мои книги, которые я написал, все сценарии — они написаны либо во внерабочее время, либо они написаны, когда я специально уезжаю (последнее время у меня такая манера), я беру отпуск, дней на одиннадцать и уезжаю либо на Кипр, либо на Мальдивы, как правило.
— Какие ваши наиболее любимые страны?
— Никакие я особо не люблю, потому что подобные командировки проходят таким образом: я приезжаю всегда в один и тот же отель и не выхожу за его территорию до отъезда в аэропорт. Утром просыпаюсь, иду окунаюсь в море, завтракаю, окунаюсь снова и сажусь за письменный стол… Я не пользуюсь компьютером, а пишу от руки. Я весьма консервативный человек, не пользуюсь Интернетом и не умею отправлять СМСки. Получать и читать их меня научили.
— Интернетом вы совершенно не пользуетесь?
— Нет.
— Вы никогда не пользовались или вам пришлось отвыкнуть?
— Нет, я никогда не пользовался, не осваивал компьютер — мне это не особенно и нужно-то было, потому что когда Интернет стал фактором жизни, я уже был начальником — каким-никаким, с двумя секретаршами; и если мне что-то было нужно, то мне распечатывали информацию, а своего компьютера у меня никогда не было. Вот в агентстве у нас работает сто двадцать пять человек, и единственный, у кого нет компьютера — это я. Хотя у нас самые серьезные СМИ — электронные. С одной стороны, это признак какого-то ретроградства, а с другой — у меня не замутненный взгляд, который не испорчен соцсетями и ужасами, о которых я знаю понаслышке.
— Как вы думаете, а человек, для которого Интернет стал частью его жизни, может избавиться от привычки постоянно находиться в нем?
— Я же человек старой школы — мы раньше писали от руки и отдавали в машбюро. Когда я работал собкором «Комсомолки» по Санкт-Петербургу, электронной почты еще не существовало, и чтобы быть быстрее, надиктовывали свои материалы по телефону. А еще у меня такой прикол был: мне лень было писать, поэтому я придумывал материал в голове и из головы его диктовал, а на меня злились и спрашивали, полностью ли я написал материал, раз медленно диктую — не знали, что я вообще ничего не написал. Такие вещи были запрещены. Это была хорошая тренировка.
Что касается избавления от любой формы зависимости: а нужно ли это?
— А как же незамутненный взгляд? Каждому хотелось бы его иметь.
— Я думаю, что это какой-то сектантский подход. Я же не противник Интернета, я не за то, чтобы «надеть валенки, уехать в Сибирь и вкушать полезную и чистую пищу», а от всего остального отречься. У меня есть IPhone — самый последний, потому что это статусная вещь. Правда, я умею по нему только звонить, а на самом деле мне подошел бы и обыкновенный кнопочный телефон. Недавно меня научили открывать фотографии и фотографировать — так я стал известным фотографом, потому что я умудрился снять осенью, которая была очень теплой, зацветшую сирень, когда гулял утром по Питеру. Этот снимок даже печатали на Фонтанке в каком-то журнале и по телевизору показывали этот снимок. Так что поймите, что это не ситуация протеста, просто мне всегда было приятней писать от руки, поскольку строчка, написанная от руки — живая. Почерк меняется в зависимости от того, какое у человека настроение, какое в момент написания время суток, какие его охватывают эмоции, и даже от его состояния здоровья. И когда ты возвращаешься к написанному два месяца назад в рукописи, ты вновь можешь поймать ту эмоцию, которая тогда тобой владела.
— Диаграмма самочувствия?
— Диаграмма всего. Не случайно в Японии, в Китае и странах Ближнего Востока каллиграфия была приравнена к живописи, в каком-то смысле, поскольку это сделано рукой… Поэтому я сажусь за письменный стол в командировке и где-то с одиннадцати до пяти вечера я пишу, после чего иду либо в спортзал, либо в море… Один день абсолютно похож на другой, отличие только в том, что я пишу. Что касается режима, то он очень скучный: я ни с кем не общаюсь, потому что любой человек может мне помешать, когда я начинаю грезить, когда я начинаю уходить в творческое пространство. Это очень тяжелая штука на самом деле, как входить в нее тяжело, так и выходить.
— Это не похоже на медитацию?
— Ну, что-то такое в этом есть.
— Это не связано с тем, что учились вы на восточном факультете Ленинградского государственного университета?
— Нет, не связано. Каких-то особых техник нам не преподавали. Это уже я сам для себя открыл. Каждый пишет по какому-то своему выбранному методу, я не обучался этому ни в литинституте, нигде. Меня обучали книги, я просто видел, как люди писали хорошо. Наверное, есть какие-то способности, которые либо даны, либо не даны. Если мы говорим о способности написать роман, то тут самое главное — чувство композиции. А этого чувства лишены, по факту, очень многие наши «звездные» авторы. Ведь композиция — это не сюжет, это умение выстроить рассказ, чтобы он был интересен. У большинства с этим, к сожалению, проблемы, когда вроде бы строится и строчка и даже эпизод, а общей композиции не выходит. То есть отдельные кирпичи хорошие, может быть, даже и все, а вот дом из них построить не получается… Когда я работаю, я не пишу, а записываю. То есть в голове уже все придумано. Как будто бы уже снят фильм.
— Как если бы вы вспоминали что-то?
— Да. Но другое дело, что все это подвижно, все меняется, начинает развиваться самостоятельно — не так, как я придумал изначально. Изменения могут быть и существенными, и даже радикальными. Все зависит от того, насколько ты начал грезить. Мой последний роман «Если кто меня слышит» — о наших пленных в Пакистане во время афганской войны, — складывался совершенно не так, как я изначально предполагал и не в таком объеме, в котором я его задумал — он получился больше и дался мне намного тяжелей. Я к тому, что никакой особенной эстетики нет… Есть у меня ручка любимая, к примеру, которой мне нравится писать…
— Но, опять же, вы всегда едете в одно место…
— Только по одной причине: от добра добра не ищут. Мне не нужны новые встречи и впечатления, я не езжу на экскурсии… Эстетика — это что-то крайне важное, а мне важно только, чтобы меня никто не отвлекал, когда я пишу. А когда ты уезжаешь, то даже звонки сводишь на нет. И так страниц двенадцать — пятнадцать в день… Роман «Если кто меня слышит» — это шесть командировок.
— А много времени проходит между командировками?
— Иногда три месяца.
— А вы не теряете сути, не забываете что-то? Или в этом как раз помогает то, что вы пишете рукой?
— Когда пишешь больше одиннадцати дней подряд, начинаешь сходить с ума. Все-таки это достаточно напряженно. Когда дописывал роман, было не по себе — слышались какие-то голоса, ночью снилась вся эта хрень. В общем, это изрядно выматывает. А окна между командировками необходимы — ведь я руковожу достаточно большим предприятием, людьми. И уехать больше чем на одиннадцать дней — это неправильно. И совсем уж часто это делать — тоже неправильно. А насчет того, не теряю ли я нить — так ее невозможно потерять, а кроме этого, у меня очень хорошая память.
— Вы ее как-то тренируете?
— Нет. Она всегда у меня была хорошей. Конечно, я думаю, сейчас она стала похуже, но когда я поступал в университет, она была почти уникальная — с двух прочитываний я запоминал печатную страницу со всеми знаками, мог ее воспроизвести. Эту способность мне папа с мамой подарили. Но опять же, у меня была очень плохая память на даты, я не могу запомнить дни рождения. Видимо, если Бог что-то дает, он все-таки и что-то забирает. В романе важно помнить изначальную музыку, ритмику и эмоцию и знать, о чем ты рассказываешь с самого начала. Проблема многих литераторов сегодня в том, что они придумывают зачин, а потом, по ходу написания, типа придумают, во что это разовьется и какой будет финал. Это главнейшая ошибка. Начинают за здравие, заканчивают за упокой. Надо знать, к чему ты придешь. Финал — это самое сложное, и знать, каким он будет, нужно с самого начала, чтобы знать, про что ты рассказываешь: про трагическую гибель или про чудесное спасение.
— Как в вашей голове рождается замысел?
— Не знаю. Что-то должно зацепить. Что-то увидел, сочинил в голове мгновенно, и он тебе понравился. Тогда ты думаешь: «А вдруг он еще кому-то понравится».
— Тогда все объясняется талантом? Упорством, получается, нельзя стать писателем? Выходит, что бесталанные люди безнадежны — это грустно.
— Они могут быть наделены какими-то другими талантами. Например, не всем дано петь, или танцевать, или соблазнять женщин. Очень трудно научиться рассказывать анекдоты, даже если ты актер. Одному дано, другому нет. Один расскажет смешно, другой отвратительно или даже неприлично. Один шлепнет девушку по заднице и все посмеются, в том числе и девушка. А другой в ответ пощечину получит или наряд полиции. Одному дано, другому нет.
— А когда вы стали писать и у вас получилось, вы никогда не сомневались, что именно это –занятие вашей жизни?
— Я никогда не знал, что это мое. Я пришел в журналистику в девяносто первом году, в том числе и потому, что мне казалось, что журналистика может научить писать. Мне очень хотелось написать книгу о своих переживаниях, когда я был военным переводчиком в Йемене и Ливии. А став журналистом, я понял, что, как это ни странно, журналистика учит владеть словом, выстраивать фразы, но совершенно не учит писать художественную литературу. Есть очень много совершенно замечательных журналистов, которые никакого отношения не имеют к художественной литературе и не буду иметь, несмотря на свои попытки.
— А в себе это раскрыть, можно только попытавшись?
— Да, и посмотрев, насколько удачным или неудачным стал для вас этот опыт. Точного рецепта, я думаю, нет. Судьба автора, наверное, это когда он что-то напишет и долго ходит по редакциям, предлагает напечатать это… У меня такого не было. Меня просили написать, а я не хотел. Потом я что-то писал, а это брали с криками УРА и публиковали. Я думал, что они сумасшедшие, а это никому не нужно — я достаточно критично относился к себе. Но я попал в благоприятное для меня стечение обстоятельств, и от меня ждали очередной работы и платили мне огромные гонорары…
— Пытаться стоит людям?
— Пытаться стоит всегда. Под лежачий камень вода не течет. Во-вторых, человечество делится на две категории, одни говорят: это сделать невозможно, другие пытаются сделать, несмотря ни на что, и если у них это получается, то они могут стать легендой, кем угодно. Не надо бояться, страх унижает человека. Но опять же я считаю, что нет более несчастных людей, чем графоманы — ведь им нравится то, что они написали, и они страшно обижаются, если их не оценили. Они больные люди — люди, больные собственными текстами. Сейчас этих графоманов очень много стало — это закон рынка, которому необходимо множество наименований. Я считаю, что прилавки в книжных магазинах забиты разным говном. Книгу ведь может каждый человек написать, хотя бы одну. У каждого человека жизненных впечатлений хватит на историю. Вопрос в том, насколько профессионально к этому относиться. У меня такого профессионального отношения не было. А еще важно то, насколько ты уважаешь своего читателя и самого себя, насколько честно ты работаешь.
— Вам все легко далось?
— Может быть, это даже беда, но да, мне это очень легко далось. Первые же книги разошлись невероятными тиражами, от сотен тысяч до миллионов. Мой совокупный тираж — более двадцати миллионов. И я не приложил к этому какого-то особенного труда. И я точно знаю, где я вкладывался и делал на совесть, а где я делал ради большого гонорара, которым соблазняли написать какое-то продолжение или разработать сценарий для сериала, хотя ты не хочешь, тебе это скучно и тема для тебя неинтересна. Но вот каналу нужно про милиционеров, а ты не хочешь про них. Они говорят, что заплатят в два раза больше…
Автор и интервьюер — Максим Бородулин, «Правда Северо-Запада», «Эхо СЕВЕРА».