Открытие экспозиции Дмитрия Трубина, которая оказалась словно занозой для его коллег, прошло достаточно скромно, но тем не менее очень эффектно. Были приглашены очаровательные девушки из модельной школы, играла живая музыка, всех совершеннолетних зрителей угощали неплохим вином.
И за всю эту качественно оформленную организацию не было взято ни копейки, в отличие от предыдущих второсортных выставок в зале союза художников, куда и бесплатно прийти было бы чудовищной ошибкой.
Выставка будет работать до 10 июня, так что каждый настоящий ценитель подлинного искусства сможет успеть увидеть картины современного классика.
Сам художник во время открытия произнес речь, достаточно откровенную и теплую. Он не готовился заранее, и мысли, обернутые в искренность слов, вылетали с некоторой долей иронии. Все это очень чувствовалось и вызывало ощущение добродушия и расположения к аудитории, несмотря даже на то, что Дмитрий открыто заявил, пожалуй, не для всех приятную вещь — а именно, что эта выставка была сделана для ликбеза (ликвидация безграмотности).
Дмитрий был нарасхват, к нему бесконечно приходили фотографироваться, брать интервью, задавать бессчётное количество вопросов и просто поговорить, но и нам удалось выхватить несколько минут его драгоценного времени для интеллектуальной беседы.
— К какому бы жанру искусства вы бы отнесли свои картины?
— Дело в том, что сюрреализм вообще, как такой, как стиль, как течение, прекратил свое существование. Естественно, художники следующих поколений — и я в том числе — мы берем из прошлого все то, что нам интересно. Будь то сюрреалистические моменты, метафизические или кубистические — какие угодно. И все это складывается в совершенно другое. Конечно, стиль у меня практически всюду один — это прямолинейная живопись. Такого ранее никто не делал и не делает сейчас.
Самые яркие мои работы, казалось бы, не имеют никакого отношения к сюрреализму, как к нему не имеет никакого отношения, скажем, Босху. Но Босх был предтечей сюрреализма, точно так же как Арчимбольдо и прочие. Иными словами, это всегда носилось в воздухе, всегда было искусство чудесного, искусство сна и кошмара.
Я, конечно, воздаю дань сюрреализму, но сюрреалистом, в сущности, конечно, не являюсь. Другое дело, живи сейчас Андре Бретон, мы бы, думаю, сошлись во многом. Изначально, все-таки, надо понимать, что это было течение в поэзии. Вот Овидий — его «Метаморфозы» — чистой воды сюрреализм.
Вообще, я же очень люблю сюрреализм, потому что меня интересует метафора, меня интересуют смыслы, меня интересуют странные смыслы, перевернутые смыслы, иносказания и прочее.
— Вы пишете стихотворения для каждой своей картины или нет?
— Нет, только для сложных. И то, только если я сам сижу перед картиной и думаю, что кто-то может не понять, не уловить ее содержания. Я пишу ликбез (ликвидация безграмотности — прим. автора) Так что стихи к картинам я пишу совершенно не просто так, пусть зритель учится думать, читать, мыслить.
Все-таки, конечно, моя живопись рассчитана на людей с определенным культурным фундаментом, не сказать даже университетским, потому что техническое образование не дает никакого развития в области культуры, а скорее для тех, кто понимает и любит хотя бы литературу.
— Не так давно вы высказали мысль, что у художника должно быть апокалиптическое мировоззрение. Действительно ли нельзя быть художником без апокалиптического восприятия мира?
— Ну нет, конечно, я думаю, что это свойственно для очень крупных и долгоживущих художников. Разумеется, конечно, что это у всех по-разному. Кто-то с юности рассуждает о смерти — и это нормально, другое дело, что художники, которые живут достаточно долго, грезят большой картиной. Как бы подведением итога своего пути. Это и Сезанн со своими купальщицами, это и Гоген — кто мы, куда, откуда идем — и так далее.
Но я бы не сказал, что и у меня какое-то апокалиптическое мировоззрение, нет. Оно может быть и значительно проще. Вот я, например, нахожусь в каком-то диком напряжении, а потом вдруг случилось что-то, и ты понимаешь, б***ь, ну что же ты будешь делать!.. И пишешь что-нибудь в таком апокалиптическом духе.
Ведь все художники такие — и Пикассо и кто угодно, нельзя все время жить в мраке этого видения. Нет, я бы назвал себя человеком, радующимся жизни и пишу огромное количество жизнерадостных вещей.
Но эти картины я пишу, чтобы на их фоне радоваться. Они — хорошие контрасты к прелестям жизни. Жизнь всегда прекрасна и удивительна, даже в период апокалипсиса.
— Насколько мне известно, у вас много врагов, они вам делали какие-нибудь подлости?
— Да нет, я бы не сказал, что мне делали когда-либо подлости. Но вот коллеги запросто могут мне сказать: «Дим, вот тебя бы не было — вот как было бы хорошо» Я все-таки такой жупел. Слишком сильный фон для всего.
Но враги они, конечно, есть. Я ведь человек такой, любящий прямые удары, то есть по самой короткой траектории. Люблю говорить слово «нет», люблю говорить слово «говно» (имеется в виду о плохих картинах — прим. Автора) То есть я не сильно щажу коллег — и именно по этой причине на моих выставках и коллег то практически и не бывает.
Мой проект «к столетию манифеста сюрреализма Андре Бретона» — открытый проект, но мне и помогать никто не стал из коллег, потому что морские свинки тут же будут подавлены. Но я их понимаю вполне, хотя я, живи сейчас Пикассо, с удовольствием поучаствовал с ним и, думаю, мне было бы хорошо рядом с Пикассо.
— Как вы думаете, много людей придет на выставку?
— Я думаю, все равно придут, конечно придут. Мне кажется, что я очень необычный художник. Понятное дело, что если человек любит, там, березки, то он может быть далек от этого дела, это может его не интересовать, но это беда конкретного человека.
Березки можно любить, да я и сам их люблю, и писал березки, но надо понимать, что в березке увидеть красоту — что называется и дурак увидит, а ты попробуй увидеть красоту в чем-то другом и заставь эту красоту измениться, превратиться в нечто иное, довести ее почти до уродства — и в то же время заставить верить, что это красота. Вот когда уродство превращается в красоту, а красота в уродство — это самая великолепная вещь.
Это как в фильмах Феллини, смотришь на женщину — а она же страшная, а потом смотришь и понимаешь: «Боже, какая она красивая». Опять страшная и опять красивая, потому что милашку какую-нибудь, вот хотя бы Мэрелин Монро, куда ни засунь — будет красиво. Фантики. Люди любят фантики. Да, она красивая. А у меня уродство, но у меня прекрасное уродство. И оно гораздо честнее.
— Получается, недостаточно написать просто красивый пейзаж, чтобы быть художником?
— Ну нет, это не значит, что их нельзя писать. Пиши ради бога. Надо понимать, что в искусстве нет ничего такого, чего делать нельзя. Все можно. Можно упереться и писать одни березки. Но если ты достигнешь в этих березках уровня Левитана, то снимаю шляпу.
Но народу такое нравится, и ты будешь даже зарабатывать свой кусок несчастного хлеба. Но к искусству и поэзии это не будет иметь совершенно никакого отношения.
Все-таки художник, как бы это высокопарно ни звучало, нацелен на бессмертие. Мне страшно хочется бессмертия. Я делаю отпечатки собственных лиц, собственных представлений от жизни, проецирую свою мысли, взгляды, мировоззрение.
И конечно кому-то это может не нравиться, ведь тут все жестко на самом деле. Но, а мир что, лакомый кусочек что ли, посмотри, не в эдеме живем?!
— А имеет ли смысл бессмертие, о котором вы говорите, ведь оно же кончается последним человеком, который будет вас помнить?
— Не важно. Это уже бессмертие, пусть даже и в несколькие поколениях людей. Вот я, например, взял и вытащил Андре Бретона, которого уже давно нет. В Архангельске Андре Бретона знают, скажем, условно говоря, человек 10–15, а я беру и оживляю Андре Бретона. Понимаешь, вот это и есть бессмертие!
А потом также кто-то будет оживлять меня, вытащат, скажут: «Б***ь, смотрите вот Дима Трубин что творил!» Это важно. И конечно, всякие смеются мол какая разница ему с этого.
Если ты не художник и не поэт, то ты этого не понимаешь. Тебе нужен сейчас конкретный кусок хлеба с маслом, баба рядом и все. Надо понимать, что художник и поэт — немного другое существо, он занят другим, у него цели другие.
Если ты художник, поэт, писатель, то для тебя будет намного важнее журавль в небе, чем синица в руке. И этот удел только для таких, как мы.
Станислав Введенский