Дмитрий Трубин: То есть Вы посчитали? Я сегодня специально пришёл и посчитал. Во‑первых, 25%. От 70%, мягко говоря, отличается. Я вам объясню. Выставка на 2/3 состоит из людей из других городов. Они не могут предоставить много работ. Мы рассчитывали, что питерцы дадут раза в три-четыре больше. Но питерцы дали ровно столько, сколько дали. Получаются пустые выставочные площади. Все пустые места я заполняю собой. И поэтому образовалось их там около сорока. Это не столь важно. Вот «Африка» (художник Сергей Бугаев, Санкт-Петербург) показал одну работу, но она состоит из шестидесяти пластин металлических. Это в принципе отдельные работы. Где ещё больше можно увидеть столько разнообразных художников? Вы в своей статье упоминаете Хёрста, сравниваете. Это к чему?
Корр: Я пришла на выставку с названием «Memento Mori» («Помни о смерти»). При слове «смерть» первое, что мне представляется, — это череп, библейские мотивы, загробная жизнь. Эти образы всем придут в голову. Каждому. А хочется увидеть нечто, не связанное напрямую со смертью, с подтекстом о смерти. Не плоский смысл, а трехмерный.
ДТ: Я плохо понял, что Вы там увидели. Но это на самом деле не столь важно (вздыхает). Продолжаем разговор как Карлсон с малышом. Хёрст не живописец и не художник. Он занимается актуальным искусством, которое я в сущности не люблю, не понимаю и даже ненавижу. Это так называемое современное искусство. Я тоже современный художник, но не занимаюсь актуальным искусством. Актуальное искусство не занимается живописью. Хёрст не умеет рисовать, я думаю. Раз Вы революционерка по духу, судя по всему, я у Вас представляюсь фигурой чуть ли не приближенной к государству, с кем надо бороться.
Корр: Я не хочу с Вами бороться. Ваши гвозди, к примеру, это гениально. Но когда они начинают повторяться из картины в картину в разных сюжетах — это уже тиражирование идёт. Создается ощущение, что это делается для заработка.
ДТ: Вы вообще понимаете, что такое искусство для заработка?
Корр: То, что можно массово продавать.
ДТ: Вы когда-нибудь видели, чтобы я массово продавал гвозди? То, что у меня их много, не говорит о том, что их все покупают. Покупают 5% из того, что я делаю. Это не бизнес. Я делаю всё для себя — я счастливый человек. Я зарабатываю совсем другими делами — я делаю книги. Я от государства никогда не зависел. Я чем и счастлив, чем и вызываю раздражение многих. Я не делал ни одного заказа ни администрации, ни мэрии. Я вообще ни с одним губернатором за руку не здоровался никогда.
Я одиночка. Я человек, который все делает сам с молодых ногтей. Да, я очень рано стал крупным иллюстратором книг. И поэтому могу себе позволить писать огромное количество чего угодно. Тех же гвоздей, которые я уже давно не пишу. Последние два-три года я больше линейные работы делаю. У меня вся мастерская забита, ни в одной мастерской Вы не увидите столько работ. Я не продаю свои работы, вернее, я продаю их мало. Вернее, я их не продаю, у меня их просто покупают время от времени. Но это не значит, что я пишу гвозди, потому что гвозди покупают. Гвозди как раз никому не нужны, а я их пишу. Я пишу огромное количество работ, огромные холсты. Кому они нужны? Вы сравниваете меня с Никасом Сафроновым. Вы были на выставке? Вот это коммерческий формат, который можно над комодом повесить, где угодно в современной квартире. Я не пишу таких холстов, мне они не нравятся. Я не люблю писать маленькие холсты.
Корр: А сам Никас Сафронов Вам как?
ДТ: Никас — это говно. Но дело не в этом. Проводить параллели с художником, который... На самом деле сейчас мало художников с независимым творческим изъявлением. Я один из таких представителей. Потому что мне повезло в жизни, я добился этого всего. Я независим, потому что 20 лет работаю в Москве. Что касается проекта, то это в сущности фестиваль изобразительного искусства. А фестивали у нас кто делает? Панов. Я не приглашаю уличных художников, я приглашаю замечательных художников, у них почти у всех медали Академии художеств, они заслуженные люди, в конце концов. Зрелые художники. Это серьёзный проект, поддержанный на определённом этапе администрацией. Да, потому что иначе развалилась бы. Такое ощущение, что выставка как бы начинает мешать Вите Панову.
Корр: Ему не понравилась Ваша работа «Святой Себастьян».
ДТ: Меня же не задевают лампочки, которые ему покупает мэрия за миллион рублей. Для чего эта лампочка? Все равно все превратится в говно. А чем и хорошо искусство, художник — это Мидас, который любым прикосновением все превращает в золото. Панов говорит, что «Святой Себастьян» сделан из досок сарайных. В том-то и дело. Из золота и дурак может сделать, а из подручных материалов, элементарных? Пикассо сделал голову быка из руля и седла. Хотя мог спокойно бы сделать из чистого золота. Но ему хотелось сделать из ерунды произведение искусства. Поэтому выпад против «Святого Себастьяна» смешон, потому что человек не понимает принципов и смысла искусства. Он не понимает, что надо уметь делать из говна конфетку, а не наоборот. Именно поэтому я делаю свои скульптуры из самых элементарных досок: грязных, пошарпанных, распиленных, побитых. И я считаю, что в этом и есть кайф.
Корр: Хорошо. Мне интересно, а как Вы делите работы на плохие и хорошие? Ваши критерии.
ДТ: Для этого есть большой опыт учёбы, ежедневной жизни, жизни в искусстве, опыт общения с художниками.
Корр: Исключительно из общепринятых параметров и стандартов? Каждый взгляд в итоге ведь все равно субъективен.
ДТ: Нет-нет-нет. Нельзя так говорить. Правил нет в искусстве, но законы есть. Правила могут двигаться. Это субъективные вещи. Вещь должна быть цельная. Цельность — это соподчинённость всех частей. Рисунка — живописи, живописи — композиции. Вот вы сидите передо мной. Сейчас мы отрежем щёку и сделаем её оловянной. Это вас не украсит. Это не органично. Вы живая. Это все приходит с опытом: ты видишь, что такое хорошо, а что такое плохо.
Корр: У каждого художника, который был не очень популярен при жизни, после смерти есть опасность остаться навсегда неизвестным. Для чего тогда весь этот труд?
ДТ: Во‑первых, с живописью ничего не будет. Она в сущности по отношению к человеку почти бессмертна. Работы все равно в течение времени разойдутся в собраниях. Каждое полотно — это матрица, ты отпечатываешь кусочки своей души и распространяешь её по всему миру. А думать о славе — это смешно. В Архангельске она вообще не может прийти по большому счёту. У нас нет рынка искусства, ничего нет. Это не значит, что город плохой. Если б это было так, я бы не жил в этом городе. Мало мне говорили, что город не для меня, мал он.
Действительно, мал. Ну и что? Я его люблю. Это мой город. Здесь все на расстоянии вытянутой руки. Я люблю все знать, люблю, когда меня все знают. Мне хорошо в этом городе. Какая разница, в большом или маленьком? Я пишу в своей мастерской. У меня нет сверхзадач в области материальной. Я так много пишу, что мне некогда думать об амбициях. Пока мне есть что сказать, я пишу. Такое ощущение, что если человек много делает, то это подозрительно. Культура превратилась в скопище лентяев, которые забыли, что такое работа.
Корр: А много нападок на Вас?
ДТ: Хватает. Я действительно самая крупная фигура на небосводе в изобразительном искусстве. Я больше всего делаю. Я сделал страшно много книг. Я самый тиражируемый художник. Я нарисовал 150 книг, известен как иллюстратор. Делаю огромное количество работ в разных областях. Я не устаю, я успешен в своей области, я мастер своего дела, я знаю, что и как делать. Конечно, это многих раздражает. И коллег, и не коллег. Люди привыкли с недоверием относиться к тем, кто много делает. Думают, душу дьяволу, видимо, продал.
Корр: А Вы не продавали...
ДТ: Я счастливый человек. Я знал, как добиться этого счастья. Я знал, что хотел заниматься в жизни только этим: писать картины и рисовать книги. Я не работаю на компьютере — для этого у меня есть дочка. Я не вожу машину — для этого у меня есть жена. Я вообще ничего не делаю. Я не копаю картошку, как все наши художники, не тружусь на даче, не занимаюсь ничем другим. Если меня заставить копать огороды картофельные, я бы не смог делать столько, сколько делаю сейчас. К счастью, в семье у меня все поставлено так, что главное — это мой труд. Я сильно развитый эгоист. Ничего не делаю, что мне не нравится.
Корр: Ваше отношение к арт-группе «Война». Это искусство? Ведь им дали премию, тем самым сказав, что они талантливы.
ДТ: Премия Кандинского инспирирована Западом, которому нет никакого дела до изобразительного искусства в России. Ему интересен социально-политический процесс. Без поддержки такой проект не сделать. Чтобы нарисовать член на Литейном мосту краской, надо иметь ведра белой краски. Это очень большие материальные затраты. С моей точки зрения, государство должно было заставить очистить их этот мост. Представляете, кто-нибудь возьмёт и замажет Биг Бен в Лондоне. Его сразу же посадят в тюрьму. Это преступление. Просто у нас такая политическая ситуация в стране, что все дозволено. Пока Путину черный крест на лбу не нарисуют, он все будет думать, что это игрушки. Вот и все. Убивается эстетика, форма. Хочешь нарисовать член — купи холст, напиши на нем.
Корр: Как с этим бороться?
ДТ: Нужна политическая воля. Государство слабое. Ни в Америке, ни в Европе никто не позволит себе таких акций. Запад над нами смеётся.
Корр: Вы очень много работаете. А знаете, сколько у Вас работ? Хотя бы примерно...
ДТ: Почему примерно, я сейчас точно скажу (листает записную книжку). 1839 работ живописи.
Корр: За сколько лет?
ДТ: Я стал писать примерно с 79‑го года. Это только живопись. Помимо этого есть офорты, я сделал где-то 200 досок офортных. Много рисунков, много этюдов. Я назвал количество крупных готовых работ. Это огромный пласт искусства. И он никуда не денется. Искусство чем и хорошо. Оно не устаревает, не обесценивается. Пластическое. Литература гораздо быстрее устаревает.
Корр: Были моменты, когда Вы на пути к делу своей жизни опускали руки? Думали бросить всё и начать жить как все.
ДТ: Хотел сказать, что нет. Но это было бы неправдой. Другое дело, что я быстро об этом забываю. Наверное, были сомнения. Я же еще и литературный человек. Пишу тексты, стихи. Я долго взвешивал, анализировал, мне казалось, литература сильнее выражает чувства. Но потом я понял, что живопись мне ближе. И стал заниматься ею профессионально. Литератором можно быть и не образованным, язык нам присущ от рождения. А в живописи надо многому учиться, познавать ремесло. Мало сейчас кто ведает это ремесло. Все хотят какого-то быстрого результата, успеха. Все хотят быть поглаженными по головке, но надо уметь и быть битым. В юности наше поколение художников было агрессивным. Нас много куда не пускали. Сейчас смотрю на работы тех лет: не брали и не брали. Не такие уж и шедевры были. Зато сформировался сильный опыт.
Корр: Можете что-нибудь процитировать из своих текстов?
ДТ: (Открывает книгу «Парафразы»). Написан к моей работе «Портрет половой тряпки». (Читает). «Изношенная, втоптанная в грязь, судьбы иной желавшая когда-то, судьбу имевшая иную, где её ласкали чьи-то преданные руки. На чьих-то поправляя там плечах. Где ткань она, прекраснейший из кладов, спадала не за тем, чтоб тело скрыть. Напротив — тело это обозначить, еще сильней предав ему объем. И растревожить им, объемом этим, греховные и сладостные мысли. Теперь она, навеки спав, упав на пол дощатый, только тем и служит, чтоб чьи-то побуревшие от грязи стопы очистить, тряпкой половой лежит она. Но истинному взору не кажется отвратным и тогда. Прекрасна. Её прекрасны складки ничуть не меньше, чем на тех хитонах, что некогда прекрасные певцы носили греки. Что там греки. Боги».
Слушала и записывала Тереза Меджинян-Ярощик специально для ИА «Эхо СЕВЕРА».