В Центральном Доме Литераторов в Москве прошёл необычный творческий вечер. Случай беспрецедентный: выступающим поэтом оказался не бронзовеющий классик и даже не рядовой почтенный мэтр, а 18-летний юноша из столицы Поморья.
15 апреля в стенах Центрального Дома Литераторов прозвучали стихи Алексея Черникова — архангелогородца, едва шагнувшего за порог совершеннолетия.
Стоит сразу отметить, что ЦДЛ славен выступлениями таких мастодонтов изящной словесности, как Евгений Евтушенко, Александр Твардовский, Константин Симонов, Андрей Вознесенский. Напрашиваться в заведение с такой репутацией было бы безумием.
Однако на публикации молодого поэта натолкнулась столичная культурная публика, и руководство ЦДЛ пригласило Черникова провести персональный вечер в стенах наиболее весомой литературной площадки страны.
Журналисты редакции ИА «Эхо СЕВЕРА» тоже побывали на мероприятии.
Публику, пришедшую на первый вечер нового настоящего русского поэта, составили преимущественно столичные критики, филологи и писатели — тоже пишущая братия.
Мероприятие, посвящённое юному архангелогородцу, можно назвать солидным профессиональным признанием. Не будет преувеличением сказать, что вечер прошёл триумфально. Зал на протяжении двух часов слушал и просил юношу читать снова уже полюбившиеся стихотворения, распространённые по Интернету и печатным изданиям.
Дебют Черникова случился чуть ранее, в прошлом году. Тогда сразу шесть изданий подряд опубликовали его стихи: журналы «Знамя» и «Юность», авторитетное издание «Просодия», литературные порталы «Полутона», «45-я параллель», «Прочтение».
Стихи, опубликованные ведущими литературными редакциями страны, написаны Черниковым в возрасте 16-17 лет. Каждая из его подборок легко гуглится, а сам автор активно ведёт соцсети.
Пора всем узнать, что у Архангельска есть не только Ломоносов и Фёдор Абрамов. Восходящую звезду никак нельзя проморгать, тем более в тяжёлый для Родины час культурного застоя.
Однако юношу уже едва не потеряли: он был исключён из своей школы (между прочим, «элитной») из-за личной неприязни педсостава. Чтобы найти формальную причину для отчисления пишущего парня из 11 класса (прямо накануне экзаменов!), руководство гимназии сослалось на «неуспеваемость».
В жизни нельзя поверить, что у такой светлой головы что-то не ладилось с примитивной школьной программой, рассчитанной на продукты тупиковой ветви эволюции. Просто начинающий поэт был проблемным учеником: часто спорил с преподавателями, отстаивал свою точку зрения.
Именно за ощущение личной правды он и поплатился аттестатом о среднем образовании, как это часто случается по вине педагогического непрофессионализма и мстительности.
Впрочем, юноша не унывает: не бумажки определяют степень дара и удачи, уверен он. А мы уверены, что бедную училку литературы и русского языка, принявшую участие в травле молодого поэта, ждут издёвки подрастающих фанатов Черникова из его гимназии и глобальный позор в памяти потомков.
Комична глухота преподавателя родной речи к живому слову, которое несколько лет витало перед самыми глазами и кричало о себе, а в итоге осталось по-хамски незамеченным. Что ж, такова участь жертв советских методичек.
Ещё более забавно, что рядовые члены архангельской ячейки условного Союза писателей не зовутся никуда. Совсем. Ни один стареющий самодовольный графоман из наших широт — не званый гость в ЦДЛ.
От лысоватых и грязноватых чудаков, изведших за жизнь не по одному лесу деревьев на рукописи, в приличных местах открещиваются и не берут даже с доплатой.
Остаётся шляться по всяким квартирникам и забегаловкам с гитарами наперевес, чтобы не отпугивать своей провинциальностью цивилизованную публику в крупных городах.
Но не будем осуждать ни недалёких учителей, ни милых графоманов. Пусть зарабатывают себе на хлеб в меру своих талантов, а поэзия пусть остаётся с теми, кто занят более симпатичными делами.
Стихи Алексея Черникова
ПЕСЕНКА О ЧЁРНОЙ РУБАХЕ
Я надену чёрную рубаху,
Станет кровь упряма и черна.
Брошу оземь, как стекло, с размаху
Белый цвет, в котором жил вчера.
Белый воск отбрасываю с кожей,
Как в огне ожившая свеча.
Не к лицу носить мне образ Божий,
Не для моего он шит плеча.
Встану дыбом, как труба под дымом
(Вот огню чудовищный рефрен),
Чтобы ты приметила в любимом
Пламя безутешных перемен:
Жил неопалимым я и юным,
Но земная тень пошла вразлад
С облаком, что было мне костюмом, —
Свет на нём истёрся до заплат.
Жги, гордыни пухнущая фуга,
Только шире тело не тяни.
В белотканном цвете телу туго,
Вот оно и прячется в тени.
…Я приду к тебе, как тьма конверта
Без начинки белого письма,
Жаром бранденбургского концерта —
Тень из рая, тишина сама.
Протяни мне холодок и негу,
Тёмный приласкай материал.
Может, чернота и сдастся снегу,
Может, Бог меня не потерял.
Иоганну Богу, то есть Баху
Подыграй, ладонь в огне топя.
Я надену чёрную рубаху,
Это будет знаком для тебя.
***
СОН МАТЕРИ ДАНТЕ
…Беременной римлянке снится цукат,
И цедра заката, и цокот цикад,
И лавр, и горячая вишня, —
И вот к роднику она вышла.
Звезда в кристаллической южной воде,
Как люлька, висит на горящем гвозде.
А в центре звезды невесомом —
Ребёнок, пришедший за словом.
Он воду разрезал и вышел из вод,
И мир переполнил младенческий рот,
Открытый наивно и тонко.
И пастырь восстал из ребёнка.
Он тянется к лавру вселенской рукой,
Но падает в дым. Наступает покой.
Привитый ко всем пуповинам,
Он стал первобытным павлином.
…Родник засмотрелся на солнечный взрыв,
А мать просыпается, чудо забыв,
И к солнцу тяжёлые бёдра
Несёт животворно и бодро.
***
Голубоглазая судьба фальшивой бабочкой летала,
пустышкой, вспышкой, маятой, ничем, что стоило б чернил.
Она смотрела на тебя глазами полными металла,
пока я сочинял себя и всё-таки не сочинил.
Нет, я не Лермонтов. Гляди, как подо мной рассыпан гравий:
знать, в белом смокинге гора не удержала на плече
безжизненного мотылька, лавину автобиографий,
моё притворство над водой в её породистом ключе.
Поймай меня в любой сачок, когда я говорю красиво,
когда спасибо не скажу и усиком не поведу.
Заставь кривиться и краснеть, как злую линию курсива,
враньё заставшую врасплох в моём искусственном аду.
Голубушка, тоска моя, мне не нужна свобода слова,
давай не станем говорить, но просто на руки возьми
меня, как воду из ключа, и пожелай конца такого,
чтоб можно было досчитать ещё хотя бы до восьми.
И я за эти восемь, семь… — я вынырну к другим покровам, –
четыре, три… — из нелюбви и самозванства нищеты.
И в молоке души смешной и тела киселе багровом
оттают новые, мои, забывшие себя черты.
***
Посторожи моё лицо,
Пока оно, не вторя чуду,
Напоминает колесо,
Сорвавшееся отовсюду.
Постереги его, пока
Лицо не вызрело до права
Вмещать кусты и облака,
Как зеркало или оправа.
Оно разбавлено песком,
Примешано к пейзажу плоско,
И мимика течёт ползком
По ряби дряблого наброска.
Храни лицо, пока на нём
Не обнаружишь первых точек —
Намёк на опыт и объём,
В которых начат позвоночник.
…Уже вдоль пазухи глазной
Огонь осмысленный устелен.
Так первой завязью весной
Заметной делается зелень.
Уже, не сдавшись рубежу,
Который два портрета делит,
В лице своём — тебя держу,
Когда ты возникаешь перед.
От подбородка до бровей,
От кадыка — к ушным лепнинам
Я буду ризницей твоей,
Вместилищем нерастворимым.
Войди в лицо и стань лицом,
И вылепи его сама же.
Я стану вдвое невесом
Благодаря такой пропаже.
Я обезличен, я несу
В лице, как в тающем сугробе,
Меж мной и миром полосу —
Черту неразрешимой дроби.