В рамках фестиваля «Белый июнь» в Архангельске выступил столичный мэтр, считающийся в поэтическом сообществе чем-то вроде рок-звезды. Ещё в 2007 году на состязании поэтов в Политехе, условно повторяющем баттл Маяковского и Северянина, Воденников был признан королëм и награждён лавровым венком.
Итак, «Белый июнь» на минувшей неделе стартовал в столице Поморья. Литературный фестиваль собрал множество известных персон, так или иначе связанных с искусством слова. Однако самые важные и ценные гости — как раз те, кто связан с ним напрямую. Дмитрий Воденников — пожалуй, наиболее значимый гость, если рассматривать не перечень «заслуг» перед книжным миром, а степень художественной одарëнности.
Воденников трижды выступил публично за свой недолгий визит. Первый раз — 23 числа в филармонии, где он прочëл публике корпус главных своих стихов под музыку Баха. Представление было названо на славу: «Органный моноспектакль „И яблоко летит“». 24 июня поэт провëл две встречи с читателями в Петровском парке: сначала презентовал литературный конкурс «Класс!», а затем просто побеседовал с публикой и прочитал несколько стихотворений. Мы пообщались с Воденниковым в ходе прогулки по Архангельске.
— Вы не помните, когда у вас пробилась странная страсть складывать слова в столбик? Как вы дошли до такого занятия?
— Ну, ты же всегда это ощущаешь. С 5-6 лет, когда тебе приходит вдруг: «И кошка//Поела кефир немножко». И тут ребëнка это начинает смешить. Это звучит странно, потому что ничего смешного тут чисто по смыслу нет, но совпадения звучаний кажутся ему чем-то очень смешным. А почему во взрослом состоянии мы об этом не думаем? Почему рифмуем? Особенно всякие вот эти маститые толстые дядьки, которые думают, что они пишут стихи. И вот они рифмуют-рифмуют-рифмуют — а вам это ужасно смешно.
«И я когда-нибудь умру
На этом медленном ветру —
Затем, что я тебя любил,
А ты убил» (экспромт, — прим. ред.)
Вот какую-нибудь ерунду. Почему-то это не смешит этих дядек. Но на самом деле рифма — очень смешная штука, и как раз ребëнок это лучше всех понимает. Начинает хохотать. А потом он вырастает — и забудет, что это было. Когда мы вырастаем, мы забываем, как хохотали, когда впервые срифмовали «кошка» и «немножко». Мы становимся такими серьëзными, что нам начинает казаться, что мы молодцы.
— А вам не кажется, что рифма — нечто устрашающее? Рифмуется ведь всë в жизни. Ситуации, люди, состояния…
— Тут вспоминается встреча Ахматовой и Цветаевой. Когда Цветаева спросила: «Анна Андреевна, как вы могли написать: „Отними и ребëнка, и друга, и таинственный песенный дар… “?!» А Ахматова ей незамедлительно ответила: «Марина Ивановна, а как вы посмели написать поэму „Молодец“?» Вот хорошая перекличка, рифма. Но вообще, то, что вы называете рифмой, — скорее, просто предсказание своим же стихом своей истории (жизни), которую ты знаешь и с которой не хочешь согласиться. Такой коридор от стиха в судьбу.
— А можно ли накликать себе любую судьбу, хорошо настроившись перед письмом?
— Специально вообще ничего настоящего сделать нельзя. Ты пишешь из какого-то сгустка тьмы, который знает про тебя всë. Больше, чем ты сам можешь себе представить. Поэтому ты можешь только загадать, а специально «предугадать» в стихах судьбу — нет. Хотя Бог его знает.
(Отвлечëнно) Посмотрите, как трепещет листва на дальних деревьях. На ближних — нет. Это похоже на поэзию. На самом деле, поэт всегда предчувствует катастрофу, что-то надвигающееся, и потому трепещет больше. Мне безумно нравится фраза моего знакомого о том, что поэт — это пчела, которая собирает мëд. У него такие же глаза, сердце, половые органы, но у него есть из пупка тянущаяся медовая нитка, которая трепещет. И поэт подвешен за эту нитку, как кукла. Как ëлочная игрушка или воздушный шарик. Поэт — это урод, это человек с деформацией. Это тяжело, больно и позорно. Тут ничего хорошего нет. Ты должен зарабатывать деньги, спать с девочками, что-то ещё делать. Но писать стихи — это противоестественно. А ты почему-то не можешь этого не делать.
— А почему у вас ушло это, почему вы перестали писать?
— Откуда я знаю. Я просто потерял звук. Я тогда был в Питере, не мог заснуть, вообще плохо спал, как и здесь. И я шёл по улице. А вы знаете, что рассветный Питер — как картонка? Эти здания в темноте смотрятся как декорация, как что-то искусственное, ткни еë — и она упадëт. В тот момент у меня что-то прервалось. Я тогда ещё не знал этот образ про медовую нитку, мне казалось, что у меня рассыпается какая-то матрица в голове. И 10 лет я молчал.
— Было ли у вас ощущение, что вы не жили в это время?
— Да что вы! Я только начал жить в это время. У меня было столько света, счастья, любви… Я в Париж ездил, во Флоренцию ездил, выступал, давал интервью. Это было лучшее, золотое моë время.
— А как стихи вернулись к вам?
— Тогда я жил не один. Ходил по 15 км в день, гулял, и вдруг стал ходить по другому маршруту. Я всегда так много хожу. А тут сменил маршрут — и день за днëм ко мне стала приходить тревога. Как туча на горизонте. А вокруг всë такое блестящее, солнечное, переливающееся, трепещущее. Деревья, листва… И тут небо начинает темнеть. И жизнь моя в тот момент рассыпалась. Мне кажется, что стихи уничтожили и её в том числе. Они ведь летят как туча, как саранча, сметают на своëм пути всë. Всë уничтожают. И как-то раз это дошло до апофеоза, и я начал неистово чистить квартиру. Прибираться маниакально. Что-то требовалось делать, пока звук меня снова подхватывал. Даже пылесос вычистил изнутри, а я никогда не пользуюсь им. Вы будете у меня пылесосить? (смеëтся)
Я хотел забить эту дыру в себе, этот нарождающийся звук. Но в том и дело, что его нечем забить. Настоящий звук требует того, чтоб ради него бросили всë, отложили все дела. И я тогда как-то разом написал 10 стихотворений (с конца 2020 года, — прим. ред.).
— А с тех пор написано ещё что-нибудь?
— Вы знаете, стихи меня, как всегда, бросили. На год. Прошёл год — я написал ещё два стихотворения, которые никому не показывал, даже нет потребности. За прошлые 10 лет я много путешествовал, и очень часто какая-нибудь восторженная тëтка или мужик спрашивали меня: «Дмитрий Борисович, почему вы бросили писать стихи?» Меня ни один вопрос в жизни не смешил так сильно. Как будто можно бросить стихи, можно сопротивляться им! Это стихи тебя бросить могут. А ты их — нет.
— А если очень хочется?
— Вы можете «бросить» рвоту, когда вас тошнит? Вот так и со стихами. Невозможно убежать от них. Кстати, я написал в вашем благословенном городе… А где мы, подскажите?
— В Архангельске.
— Спасибо. Да. Так вот, я в Архангельске написал две строфы к новому стихотворению. Буквально вчера ночью.
— А прочтите.
— Двадцать баксов.
— …
— Ну хорошо. Дуракам половину работы не показывают, поэтому прочту вам одно из тех двух, которые больше никто не видел.
***
А надо быть смиренней, я же говорил,
хотя автозамена предложила «сиреневей».
Но и сиреневей тоже.
Расти себе в углу сада, в угоду себе,
бессмысленный, как всякая красота,
бесполезный, как всякий хозяйский кот,
отшлëпанный, но не смирëнный,
изменëнный божественной автозаменой,
прощëнный тобой, не прощëнный, — тебе-то какая разница, Боже? —
волшебный, махровый, сиротский, персидский, блажной.
Что ты хотел сказать про кота? Или кита?
Да откуда я знаю.
Кот — это просто большое стихотворение,
и кит — это большое стихотворение.
Оно уплывает, оно убегает,
рано или поздно оно вернëтся в море
или выйдет на сушу.
Оно наглотается рыбы и маленького молока,
оно напьëтся своей плохо изученной жизни,
подавится и умрëт.
Мы отпоëм его, мы отплачем,
мы поставим ему маленький памятник в сиреневой сирени,
полосатый — из мëртвых кошачьих твоих волос,
рыжий, смешной, с белой грудкой,
с рыбьим влажным хвостом —
памятник глухому углу у забора.
Я памятник себе воздвиг из нескольких смертей, —
говорит во мне заносчивый Пушкин,
а Мандельштам во мне Пушкину отвечает:
«Я вполне доволен его высотой.
Пожалуйста, больше не надо».
Впрочем, там холодно по ночам,
там, в кустах, рядом с котиком-китом, у забора.
Как же ты будешь там без нас петь и мяукать?
Нет уж, давай сюда, мне на грудь.
Я сотру с твоих глаз эти плëночки смертной муки,
я разомкну толстыми пальцами у тебя в животе опухоль смерти,
я не позволю тебе здесь, в саду, сиротеть.
В том-то и штука, любовь моя, в том-то и штука,
что любовь не проходит.
Её можно похоронить, или опровергнуть, ополоснуть кипятком, оскорбить, предать,
благословить быть с другим человеком,
смириться, стерпеть, что она в земле, под персидским кустом,
но от неё отказаться нельзя. Любовь не уходит.
В эту весну, в эту бездну, в эту войну
мы поставим тебя на комод в непрозрачном, чëрном цилиндре
вечного, несовершеннолетнего праха,
потому что все те, кого мы любили, всегда для нас несовершеннолетние,
даже если умерли глубокими стариками.
Я никогда не сумею тебя отпустить.